Южные Кресты - Борис Кригер

Зашуршали бесконечные дни, остающиеся до маминого приезда. Свете Сеня старался больше не звонить, потому что, кроме рыданий и обвинений, от нее ничего нельзя было добиться. На любой вопрос она отвечала скандалом.

– Света, как дети?

– О детях вспомнил? Ты бы лучше подумал о них, когда связывался с мафией!

Света не верила, что Сеню обвинили напрасно. Она относилась к тому довольно широкому кругу людей, которые считают преступным занятие любым бизнесом.

– Света, потерпи, я очень тебя люблю, я скоро вырвусь отсюда! – говорил Сеня упавшим голосом.

– Как же… Тебе же дали три с половиной года! Когда ты вернешься, мне будет уже под сорок. Я тебя ненавижу! Ты переломал нам всю жизнь! – рыдал в трубке пьяный Светкин голос.

Внезапно она начинала плакать тише и шептала сквозь всхлипывания и шмыганье носом:

– Сенечка, миленький, что же с нами будет? Ну когда же тебя отпустят? Ведь ты ничего плохого не сделал. Дети же остались без отца. А Людочка уже начала играть на пианино! Денег нет. Все разваливается. Кредиторы досаждают. Мишеньке я купила барабан. Он вчера никому не давал спать! Сенечка, любименький, прости меня. Я очень по тебе скучаю…

А потом снова:

– Чтоб тебе неладно было, пес ты паршивый… Всю жизнь переломал. Как ты так умудрился влипнуть!

Сеня почти не осуждал Свету. Слишком много выпало ей на долю. Тем более перед этой роковой поездкой она буквально на коленях упрашивала его не уезжать. Говорила:

– Сенечка, пожалуйста, останься. Я тебя умоляю! Чует мое сердце недоброе!

Вот и накаркала… Во всякой женщине есть нечто от колдуньи-предсказательницы! Сенина мама всегда переворачивала веник, когда Сеня сдавал экзамены. И Света все нашептывала какие-то заговоры…. Сеня вспоминал ее, стоящую на коленях, в смешной пижамке со слониками, которую он подарил ей на день рожденья, цепляющуюся за него и плачущую. Света тогда боялась, что Сеню убьют в Киеве, там действительно могли запросто пустить пулю в затылок без особого на то повода…

В моменты таких воспоминаний Сеня хотел провалиться сквозь землю… Раньше Света никогда не пила, ну разве что бокал вина. Не любила она спиртное. А теперь…

Сенина мама, Ида Иосифовна, наоборот, держалась молодцом. Говорила по телефону спокойно и всячески старалась Сеню поддержать, хотя тоже иногда начинала прощаться с ним навсегда. Вечнов восхищался выдержкой своей матери. Ей было за семьдесят, но она редко выдавала свое отчаянье, и вот теперь, истратив последние сбережения, оплатила дорогостоящую поездку на край света к сыну.

В спокойные времена Сеня старался быть заботливым сыном, насколько это соответствовало его понятиям о сыновней заботе, но по совести говоря, тяготился своими родителями. Отец его был настойчивым и упрямым человеком, и поэтому Сеня не любил вступать с ним в разговор, который практически всегда превращался в горький спор, ведь ни сын, ни отец не любили уступать… Мать же была слишком не от мира сего, часто упрекала его за Свету, которая ей, как, это часто бывает, сразу не пришлась по душе. После переезда в Израиль родители стали совсем беспомощными и полностью полагались на материальную помощь сына. Теперь эта помощь иссякла, и семью ожидала полная финансовая катастрофа, однако мать изыскала средства на билет в Новую Зеландию.

А Сеня неожиданно для себя остро страдал от разлуки с ней. Так случается, когда поднадоевшие родители умирают, и вдруг оказывается, что больше не с кем поговорить, некому позвонить. Больше некому сказать «мама» или «папа», и это ужасно. Холодно и неприютно становится в мире, в котором больше нет ни мамы, ни папы. «Что имеем – не храним, потерявши – плачем…», – вспоминались Сене слова его покойной бабушки. Что бы там ни говорили о конфликте поколений, но особая связь, существующая между матерью и ребенком, остается на всю жизнь, и не важно, что судьба разметала их по планете, – эта тонкая нить вибрирует на пыльных перекрестках и трепещет от каждого переживания, от каждого вздоха родного человека.

…Наконец наступил исключительный, можно сказать, триумфальный день. Впервые за все время заключения Сене сообщили, что к нему прибыл с визитом личный посетитель. До этого с ним встречался только адвокат.

После тщательного обыска Вечнова нарядили в шутовской оранжевый комбинезон, предусмотрительно застегнутый сзади на ключ, чтобы заключенные не выносили и не вносили ничего недозволенного. И вот в таком виде его повели по тюремным коридорам на встречу с мамой.

Неожиданно охранник остановился и открыл какую-то железную, окрашенную серой краской дверь. Вечнов вошел в небольшую комнату для свиданий, в которой стояло несколько стульев и стол. Вся мебель, как и всюду в тюрьме, была прикручена к полу. В углу на стуле сидела хрупкая старушка. Вечнов даже не сразу понял, что это его мать. Подолгу не видя своих постаревших родителей, мы по-прежнему воображаем их огромными, как в детстве. Мама – это нечто огромное, не так ли? А вот теперь мамой оказалась махонькая такая старушка…

– Мама! Ты?! – бросился к ней Сеня.

– Сенечка! Сынок! Что ж они с тобой сделали! – старушка с трудом поднялась и тоже бросилась к Сене. Охранник покашлял и попросил их сесть за стол друг напротив друга.

Оба подчинились и, по-прежнему крепко держась за руки, уселись за стол. «Боже, как она постарела!» – ужалило Сеню, и он сам удивился обыденности своей мысли. Слезы подступили к горлу.

– Боже мой! Как ты исхудал! – запричитала мать. Сеня не мог более сдерживать слез, хотя весь путь по тюремным коридорам заклинал себя вести спокойно, чтобы не расстраивать мать. Он даже собирался пошутить насчет своего шутовского облачения, мол, смотри, мама, – я первый новозеландский космонавт! Но, зайдя в комнату свиданий, он совершенно забыл и о шутке, и о своих самозаклинаниях. Вместе с матерью в его новозеландский ад пробился луч потусторонней реальности, в которой остался для Вечнова весь окружающий свободный мир, которая не могла быть настоящей, ощутимой, физической реальностью, потому что она казалась ему слишком эфемерной и недостижимой. Вся его жизнь раскололась на два огромных обломка айсберга, на «до» и «после», с точкой перелома в тот момент, когда на его руках впервые защелкнулись наручники. Первая часть айсберга осталась на плаву, там, в недосягаемых просторах голубых эфиров, а вторая, почерневшая и несущая на своей перевернутой вершине настоящий момент Сениной жизни, вопреки всем законам физики погрузилась в удушливые глубины океана, опустившись на самое дно, где Сеня представлял себя сплющенной глубоководной рыбой с фонарем, висящим на носу.

Сколько раз в своих тюремных снах Сеня видел свою родную, любимую мамочку, но теперь, встретившись с ней наяву, не мог освободиться от мучительного чувства невыносимой, буквально запредельной нереальности момента! Казалось, он чувствовал бы себя не более реально, если бы в комнате, веселая и живая, очутилась его бабушка, умершая более двадцати лет назад.

«Как же это может быть частью одной и той же жизни?», – лихорадочно думал Сеня и продолжал крепко сжимать сухие и невесомые руки матери в своих ладонях. «Бабушка, которой давно нет на свете, ручейки-дорожки в детском саду, детские игры, советская школа, потом Израиль, и эта новозеландская тюрьма – просто не могут быть частью одной человеческой жизни!» Но мама была неоспоримой связующей нитью, на которую, как бусинки, нанизывались события столь разных пластов жизни Семена Вечнова. «Как она стала похожа на бабушку… Вот скоро и она умрет, неминуемо умрет, и рассыплются все мои бусинки – так рассыплются, что и не собрать!», – подумал Сеня, и слезы ручьями потекли у него из глаз. Охранник, которому надоело наблюдать эту сцену, отвернулся к стене и закурил.

– Перестаньте курить! – вдруг с удивлением услышал собственный голос Сеня. – У мамы астма!

Охранник раздраженно погасил сигарету и со вздохом уселся в углу комнаты.

Мама слегка ободрилась, увидев, что слова Сени возымели действие. «Значит, не такие уж застенки», – подумала она с надеждой.

– Сенечка, я записалась на прием к почетному израильскому консулу. Я уже говорила с ним по телефону. Он обещал тебя навестить и помочь…

– Мама, это все неважно. Спасибо, конечно. Но это не поможет. Они боятся меня, как огня, – консул и вся еврейская община… но это неважно. Не волнуйся. Береги себя! Где ты остановилась? Как ты долетела?

– И с раввином местным я тоже говорила. Он тоже обещал тебя навестить…

– Мама, мама! Все это неважно! Главное, что ты до меня добралась! Как ты себя чувствуешь? Как дети? Как Света?

– Я сняла комнату у русских иммигрантов, родственников тети Розы, – стала рассказывать мама, почему-то избегая говорить о Свете.

– Не дорого? Комната хорошая? Далеко от тюрьмы?

Сеня машинально задавал вопросы, хотя по-настоящему ему хотелось рыдать в голос, крича: «Мама! Мама! Забери меня отсюда! Мне здесь очень плохо! Меня каждую ночь могут убить!» Но он сдерживал себя и спрашивал то, что и полагалось спрашивать в таких обстоятельствах. Однако Ида Иосифовна словно читала мысли сына. Она внимательно смотрела в его заплаканные глаза.