Март - Юрий Давыдов

– Увы, времена иные, – вздохнул Александр. – Теперь, – он ударил на слове «теперь», – это было бы принято как уступка, как первый шаг к конституции.

Лорис остановился, снял фуражку и перекрестился.

– Господи, спаси Россию от конституции.

Александр, повернув свою крупную голову, пристально посмотрел ему в глаза, сказал без улыбки:

– Послушайте, граф, клянусь честью, я бы тотчас даровал конституцию в европейском духе, когда бы знал, что люди от этого станут счастливее. Но опыт Европы показывает обратное.

– Вы совершенно правы, ваше величество, – торопливо согласился Лорис, вскидывая брови, – но в моем проекте нет того, что эта шайка разумеет «конституцией». Простите, государь, мое волнение, я, должно быть, неловко выразился, если можно было уловить тень… м-м-м… печальной памяти французских генеральных штатов.

Александр молчал.

Лорис виновато потупился:

– Осмелюсь покорнейше просить, ваше величество, не хоронить теперь же… О созыве, ваше величество. Дать созреть…

Вода в пруду переплеснула, осколками радуг дрожали стрекозы. На железных скамейках блистала роса. Мрамор античных статуй снежно сквозил за листвою.

– Ну-с, хорошо, Михаил Тариэлович, – рассеянно проговорил император.

И Лорис понял, что пора бы уже переменить разговор. И переменил:

– Вчера не решился, ваше величество, поздно курьер прибыл. Среди прочего – рапорт барона Майделя.

– Что там у него?

– Происшествие, ваше величество. В Трубецком бастионе при раздаче пищи унтер-офицер заглянул в нумер сорок шестой и увидел, что содержавшийся в нумере повесился: стоит на коленах перед раковиной, на шее полотенце, а другой конец к крану привязан.

– Фамилия?

– Гольденберг, ваше величество.

– Тот самый?

– Тот самый, ваше величество. Оставил пространное объяснение побудительных причин.

– И что же?

– Муки совести. Пишет, прокурор Добржинский кругом его обманул, сумел, дескать, внушить, что правительству надо знать мотивы террора, имена террористов, чтобы сговориться о прекращении взаимных преследований, ну и прочее.

– А-а, помню, помню. Убийца Кропоткина? Гм… Фамилия?

– Гольденберг, ваше величество.

– Да нет, прокурора… Добржинский? Из поляков?

– Не знаю, ваше величество, но умен и ловок.

– А вы его отметьте, граф, непременно отметьте.

– Слушаюсь, ваше величество.

– Ну, а еврейчик-то положительно глуп. Впрочем, что ж? Пожалуй, и не так глуп. Его поляк обвел, а он русака: ушел-таки от Фролова.

При имени палача Лорис натянуто улыбнулся. «Надо признать, – подумал, – шутка не из тонких». Вслух же сказал:

– А кстати, ваше величество, об евреях… Может, и не кстати, да уж коли речь зашла. Как ближайший виновник сенаторских ревизий, я имею обыкновение обращаться к различным осведомленным лицам и нередко получаю пространные мемории. – Он сокрушенно покрутил головой. – Хоть особый архив заводи, ваше величество. Так вот, недавно еще один – с жалобами на положение евреев.

– Неугомонное племя…

За плавным поворотом аллеи, на пруду шумной веселой мельницей били крылья лебедей. Лебедей кормила княгиня Юрьевская, и Александр заторопился, шаг его сделался пружинист. Лорис, как с разбегу, досказал:

– Там, ваше величество, что-то о «вековых оковах», об ограничениях… Словом, еще один вопрос среди прочих наших вопросов.

– Да какой же тут вопрос, граф? – досадливо отмахнулся император. – И вопроса-то никакого нет, все это надуманно и ненужно.

К черту конституции, дурацкие самоубийства, надуманные проблемы в ермолках и пейсах: сейчас за плавным изгибом аллеи ты увидишь свою Кэтти… (Граф Лорис приотстал, свернул на боковую дорожку, скрылся…) Сейчас ты увидишь Кэтти, полную, цветущую, утреннюю, мило заспанную, тридцатитрехлетнюю… Молодым вертопрахам не понять любви, завладевшей старым сердцем. Хихикают: «Седина в бороду, бес в ребро». Глупцы! Поди объясни им чувство второго дыхания, прощальной, щемящей радости бытия. В преклонные годы обретаешь истинную гармонию всего существа. Господи, да разве тогда, много лет назад, в Германии, была любовь? Пожар крови, туман, грезы. И дочь великого герцога Гессенского – «подруга жизни», императрица всероссийская. Вот и все… Нет, подлинной любовью одаривает закат. Солнце садится за горами прожитого, смеркается, но тебя греют косые, полновесные лучи.

Бедная Кэтти! Перед нею, светлейшей княгиней Юрьевской, заискивают и ее же презирают. Бычок даже не трудится скрывать неприязнь, Бычка передергивает, когда Кэтти зовет отца уменьшительным именем. И однажды позволил себе грубый намек: дескать, их сиятельство устраивает сомнительные делишки сомнительным людишкам – концессии, подряды… Что ж, быть может, и так! У Кэт дети, его, императора, дети, и Кэт, естественно, озабочена будущим детей. И он тоже. В солидном банке положены миллионы… Сейчас за плавным поворотом аллеи ты увидишь свою Кэтти. Скорее же, прибавь шагу. Слышишь, как шумят лебединые крылья? Вот уж сквозь кусты белеет ее стан, полный и вместе гибкий, ее шея и тяжелые прекрасные волосы, ее соломенная шляпка.

Она обернулась, глаза ее вспыхнули, и Александр почувствовал себя совершенно и окончательно счастливым.

После завтрака граф Лорис-Меликов занялся очередными записками, рапортами, телеграммами. Входили и выходили чиновники особых поручении. Лорис выслушивал их, опуская очки на нос. Отдавал распоряжения, по-военному краткие. И, вздев очки, снова читал и писал.

В нынешней почте из Третьего отделения было сообщение об «известном арестанте», и Лорису на мгновение привиделось худощавенькое лицо Нечаева, его узкие глазки, широкий лоб, откинутые темные волосы.

Весной, в канун пасхи, Лорис отчасти из любопытства, отчасти по служебной надобности осмотрел «секретный дом».

В Алексеевской равелине граф спросил узника об его самочувствии. Нечаев ответил, что он, по всей вероятности, не доставит правительству удовольствия видеть его сумасшедшим. Лорис возразил, что заключенный отбывает наказание не в Турции, а в России и никто не намеревается лишать его рассудка. Нечаев хрипло рассмеялся: «Янычары, ваше сиятельство, везде янычары. Тут география ни при чем. а равно и национальный характер. – И угрюмо насупился: – Как же? Присылают несколько книг на месяц. Я прочитываю их в неделю. Бумагу и чернила давно изъяли. Что же остается? Музыка? – Он ткнул пальцем вверх, разумея соборные куранты. – Так ведь это фальшивая музыка, граф!»

И вот теперь, в кабинете, перед Лорис-Меликовым лежало письмо Нечаева. Собственно, не письмо, а копия, сделанная смотрителем Алексеевского равелина со стены пятого каземата, на которой преступник время от времени нацарапывал кровью протесты и заявления.

Тяжелые, длинные летние дни я вынужден влачить по-прежнему в убийственной для тела и духа праздности, оставаясь без всяких занятий, так как письменные принадлежности были отобраны у меня генералом Мезенцовым еще в начале 1876 года, когда он приказал заковать меня в ручные и ножные кандалы. Хотя оковы и цепи по истечении двух лет и были с меня сняты, но бумаги и пера мне более уже не давали…

«Тяжелые, длинные летние дни…» «Кому же они легки?» – вздохнул Лорис и отложил все в сторону.

Отобедал он в семейном кругу, с женой и дочерьми. Потом соснул. Потом пил чай. Потом ординарец-майор обеспокоил его сиятельство новой почтой, требовавшей немедленного прочтения. Лорис уселся в кресло, покорно прикрыл глаза коричневыми набухшими веками и голосом обреченного потребовал «эти бумаги».

Министр иностранных дел просил ознакомиться с донесением консула Рубаницкого. «Что такое Ру-ба-ниц-кий?» – недовольно подумал граф, перелистывая глянцевитые плотные страницы, и, увидев консульскую подпись и слова «остров Сирое», с еще большим неудовольствием подумал: «Что такое остров Сирое?»

С какого-то Лорису неизвестного острова в Средиземном море какой-то неизвестный Лорису консул Рубаницкий доносил в Петербург:

Сюда прибыл из Гамбурга коммерческий пароход «Вулкан» под германским флагом, совершающий нерегулярные рейсы между Гамбургом и Сиросом, и на следующий день выгрузил возле здешнего лазарета 47 тонн динамита в ящиках. Агент названного парохода Антон Маврокордато получил приказание от своего грузителя «Dinamit aktiengesellschaft Alfred Nobel und K°» отправить означенный динамит при первой возможности в Таганрог на имя таганрогского купца Женгласа.

Агент Маврокордато заключил письменное условие с владельцем шхуны под греческим флагом, шкипером Антоном Кидоневсом из Андроса, относительно доставки 47 тонн динамита отсюда в Таганрог, с условием заплатить 100 наполеондоров фрахту.

Имея в виду, во-первых, то обстоятельство, что место отправления – Гамбург служил неоднократно важным пунктом преступной деятельности гнусных нигилистов, проживающих за границей, а во-вторых, что при выгрузке означенного динамита в Таганроге легко может оказаться не то именно количество, которое указано в коносаменте7, я счел долгом предупредить шкипера Кидоневса, что свидетельство о происхождении груза не может быть ему выдано без особого на сей случай распоряжения Императорского Правительства. К сему я долгом счел прибавить, что если он все же отправится с означенным, динамитом в Россию без такого свидетельства, то подвергнется строжайшей личной ответственности, тюремному заключению и конфискации груза и судна.