Пенаты - Наталья Галкина

Не в его правилах было сдаваться, он был упрям невообразимо, особенно в мелочах. Переправа, — он должен переправиться на тот берег, — обязательный элемент туристских соревнований. Нет ничего проще. Нескольких жердин, пары тоненьких сосен, трех хлыстов ему хватит, чтобы перейти на тот берег. Надо вернуться и взять у Маленького пилу и топор. И он пошел восвояси, увязая в песке пуще прежнего, побрел. Из мансарды дома-близнеца махал ему ручкою Николай Федорович, махал ручкою, улыбался, кивал головою, даже воздушный поцелуй послал.

Наврав Маленькому про тренировки перед осенними туристскими сборами, и про ручей сказав, и про переправу (полуправда очень украшает вранье, ему сие было известно по опыту общения с женщинами), он получил в личное пользование двуручную ржавую пилу с полутупым топором в зазубринах и довольно долго возился, пытаясь пилу развести, а топор наточить, в чем не особенно преуспел.

Но несколько тонких стволов были им спилены, хоть он и изматерился, наломавшись вдосталь с дурацкой двуручной пилой на одного. Род деятельности был, впрочем, для него привычный. Насвистывая, он обрубил ветки, сложил их у прибрежных сосен аккуратненько, как всегда в лесу делал, терпеть не мог пакостить в лесах; потом сплотил стволы, связал тонкими ветвями, обрывками проволоки и веревок, найденных у Маленького в сарае, и перекинул самородистый мостик на тот берег самозваного ручья.

Он остерегся перекидывать рюкзак на тот берег; решил сначала перейти по мостику туда, потом вернуться за рюкзаком. Он успел дойти, балансируя, до середины. Под комлями жердин на той стороне поплыл песок. Берег неспешно отодвигался, он уже видел осыпь, прыгнуть невозможно, кусок берега молниеносно осыпался, жердины свалились в воду, ручей их подхватил, внезапно наддав скорости течения, и уволок по своей куросиве в сторону Котлина. Он оказался в ледяной воде, дно ушло из-под ног, он выскочил к своему рюкзачку мокрый до нитки, стуча зубами, аж сердце зашлось.

Босиком, с сухими тапочками и сухим рюкзаком в руках, побежал он к дому Маленького. Из слухового окна донесся голос Николая Федоровича, певшего мерзким козлетоном: «И утопленник стучится под окном и у ворот!»

Он повесил сушить одежку свою над растопленной к случаю Маленьким плитою, отпился чаем с водочкой, приоделся в доходившие ему до колен портки Маленького и собственную тельняшку, внакидку драный ватник из сарая; белая ночь уже обвела окрестность неправдоподобным театральным светом.

— Вы прямо-таки Челкаш, — сказал Маленький.

А проходившая мимо Лара расхохоталась.

Ему очень хотелось остановить ее, отправиться вдвоем погулять поцеловать ее, почувствовать ее в объятиях своих, он видел — она и сама не прочь, даже шаг замедлила, ожидая. Но в виде ряженого, в прикиде полного юродивого он постеснялся пройти с ней рядом, не только насмешек ее стеснялся, не хотел смешивать свой кинокомедийный облик — и романтический оттенок всякой прогулки с Ларою. Она вздохнув, ушла домой несолоно хлебавши, а он тем же манером, тоже вздохнув, ретировался на покосившуюся свою верандочку, думая; «Мы пойдем другим путем!» — имея в виду не Лару, конечно, а ручей.

Глава девятнадцатая

Рассуждения о взаимосвязи вещей. — Человек номер пять.

— Наш Николай Федорович, — сказал сидящий по-турецки на кровати Гаджиев, — натуральное чудо; одного только понять не хочет: его идея воскрешения есть продолжение смерти, с коей он якобы борется, а на самом деле взаимодействует, рука об руку идет. В самом деле, как воскреснешь, не умерев? Сначала обождите, пока человек помрет, потом извольте его воскрешать. Вам это не кажется смешным? Такая взаимосвязь? Такие взаимопроникновения кажущихся антиномий?

— Ничуть, — вымолвил Костомаров, стоя у окна и барабаня пальцами по стеклу.

Стекло было все в каплях, прошел быстрый внезапный дождь, возрыдал, улетел, оставив за собою вещественные доказательства бурных слез — на оконной раме и на заоконных пышных гроздях сирени.

— Только не говорите: я всюду вижу взаимосвязь между явлениями, предметами, состояниями. Я и не отрицаю. Это мой конек. Весь мир пронизан тончайшими невидимыми нитями взаимосвязей и влияний. Всё влияет на всё. Я люблю смотреть на сеть паука. Но по сравнению с сетями, опутавшими всех и каждого, всё и вся, она проста и одномерна. Вы меня не слушаете?

— Нет, почему же, слушаю. Я отвлекся, подумал о стекле другого окна в точно таких же каплях, и сирень была в каплях под окном, подобная этой. Я был молод, влюблен, собирался объясниться.

— Вот натуральная иллюстрация к тексту о влияниях! — воскликнул Гаджиев. — Хотя в данном случае речь идет только о простых ассоциациях. Ассоциации с некогда виденным и испытанным — довольно-таки мощный фактор, если мы успеваем их осознать, не проскакиваем на ходу. Это прошедшее время детонирует в настоящем моменте, правильно я говорю?

Костомаров улыбнулся.

— Точнее, наше прошлое желает услышать эхо нашего настоящего. Наше, ныне складированное в уголке памяти, прошлое. Никакого прошедшего времени на самом деле нет, оно никуда не идет. Часы наши идут. И мы сами тащимся. У нас вульгарно-пространственное представление о времени.

—Я и не собирался вторгаться в ваше королевство, — весело сказал Гаджиев, отхлебнув зеленого чая из синей пиалы, — я о влияниях. Мы влияем друг на друга. Все и каждый. Хотим мы этого или не хотим. Мнения, слова, красноречивые взгляды, ритмика речи и движений, цвет одежды, биоэнергетический резонанс или диссонанс; а помыслы? а чувства? а ожидания? а установки? Да мы живем в сплошном колдовстве! Говорят: Луна влияет на океаны и моря; так ведь и на нас тоже! И не только она, все планеты и звезды влияют!

— Признаете астрологию?

— Конечно, признаю. Не толкования как таковые, а существование астрологии как отражения объективной картины мира. Меньше подвержены воздействию люди свободные и граждане дубоватые; но свободных днем с огнем не сыскать, а дубоватые, хоть и меньше подвержены, сами воздействуют на окружающих своими методами, так на так и выходит.

— Сколько лет я вас слушаю, Гаджиев? Десять? Пятнадцать? И все слушать не устаю, хотя речи ваши, с одной стороны, вполне темные, с другой стороны, блистательно иллюстрируют ваши магические представления о мироздании. Это и есть магия: наука о воздействиях и тайных взаимосвязях. В двух аспектах: теоретическом и практическом. Практический аспект в значительной мере являет собой тривиальное чародейство.

— Чародейство, чародейство! — закивал Гаджиев еще веселее. — Вам не приходило в голову, почему среди представительниц прекрасного пола так много ведьм? Они кокетничают, то есть подколдовывают отчаянно. И постоянно. И побрызгалась она приворотным зельем: духами «Белая сирень».

— А наш брат разве ихнюю сестру не соблазняет?

— Конечно, конечно, но большей частию в ответ на призывы. Во всех желаниях, мечтах, сексуальных играх идет колоссальная наводка животного магнетизма, не всегда контролируемого.

— Скажите, вы считаете все влияния дурными? Разве хороших нет?

— Я их сейчас не рассматриваю с точки зрения морали или пользы, только безоценочно. Кстати, о морали. Меня очаровала девушка на берегу, Лара. С величайшим удовольствием закрутил бы с ней роман.

— Вы для нее староваты.

— Для романа сие не помеха.

— Она несовершеннолетняя.

— Очень жаль. Я согласен, впрочем, на роман без лишения невинности. С объятиями на песке, поцелуями и безумными страстями. С букетами сирени. Так даже лучше.

— Вы ей в отцы годитесь.

— Я всем гожусь во всё.

— Ну, она вам не подходит.

— Очаровательная барышня, как и настоящая женщина, подходит всем.

— Дело за малым! Надо чтобы и ей захотелось с вами роман крутить.

— А колдовство-то на что?! — вскричал Гаджиев. — Чародейство? Внушение мыслей на расстоянии?

— Фи, Гаджиев, флиртовать с загипнотизированной дурочкой...

— Они все загипнотизированные дурочки.

— А вас не пугает, что Лара — произведение Николая Федоровича? Что она из тех, кого он воскресил?

— Знаете, — сказал Гаджиев, — мне иногда мерещится, что он и нас с вами воскресил. Не будем такую возможность исключать.

— Меня смущает, — Костомаров продолжал глядеть в стекло в дождевых каплях, на сей раз не на сирень, а вдаль, где за соснами маячил клочок залива с горизонтом, — субъективность и хаотичность подбора персоналий для эксперимента. Системность тут нужна, системность, четко разработанная программа исследований...

— Николай Федорович чрезвычайно эмоциональный человек. Вся его работа, хотя в идее есть нечто гениальное, не спорю, пропитана эмоциями. С таким наплывом чувств следует искусством заниматься, даже и не колдовством. Очевидно, в его деятельности видим мы смесь науки, искусства, чародейства — и сам он от подобной смеси в упоении, она действует, как веселящий газ. Поймите меня правильно. Я ему помогать не отказываюсь. Человеку науки не худо бы иногда остыть и поразмыслить. Отойти в сторону и глянуть на себя со стороны. Чаю зеленого хотите?