Рцы слово твердо. Русская литература от Слова о полку Игореве до Эдуарда Лимонова - Егор Станиславович Холмогоров

Украйны единства с Польшей «как сестра с сестрою». В условиях разгоравшегося польского мятежа проект Костомарова выглядел явным проявлением враждебности к России как таковой, попыткой её расчленить.

Впрочем, Костомаров в своих теоретических работах и не скрывал, что ему мила не единая, а разделенная Россия. Он выдвинул концепцию «федеративной Руси», которую в древности, якобы, образовывали шесть племен – южнорусское, северское, белорусское, великорусское, псковское и новгородское. Раздробленность Руси представала, таким образом, не возникшим на определенном этапе злом, а изначальным, естественным состоянием разноплеменности, которое должно было вырасти в будущую «Русскую федерацию», но, на несчастье, пришли татары и, ловко воспользовавшись их мощным деспотизмом великорусы подчинили все остальные «штаты» Москве.

«Федерация» Костомарова выглядела очень вымученно, так как не соответствовала ни местам расселения древних племен, ни границам княжеств, автор путался в критериях выделения тех или иных её участников. А главное – большинство «субъектов» мнимой федерации давно уже умерло.

Гораздо более опасным представлялось современникам учение Костомарова о «двух русских народностях», якобы охваченных единым телом единодержавной России. Для одной народности – великорусов характерна дисциплина, государственность, покорность власти, общинность и подчинение частного общему, начало единодержавия. Для другой народности, южнорусской, главным является стремление к свободе, анархия, неприятие рабства, повышенный индивидуализм и, в конечном счете, неусвоение начал государственных. Великорусы – ханжи и изуверы, малорусы люди полные любви и душевного умиления. Знаменитая работа Костомарова «Две русские народности» буквально сочится неприязнью к великорусам.

Из числа великорусов, впрочем, Костомаров исключает новгородцев – их вечевой строй «Речь Посполита Новгородска» и нелюбовь к единодержавной власти заставляют его искать в северных республиках «южные» корни. И, в конечном счете, историк-украинофил находит их при помощи натянутых лингвистических манипуляций.

Впрочем, еще когда Костомаров отправлялся в ссылку из Петербурга в Саратов с ним произошел забавный курьез – узник, завидев Великий Новгород, встал в коляске и начал так громко прославлять новгородское народоправство, что жандарм пригрозил отправить его назад в Третье отделение.

В соответствии с теорией двух народностей Костомаров сочиняет и историю Украины. Он публикует обстоятельную монографию «Богдан Хмельницкий», берется издавать документы по истории Южной Руси как член археографической комиссии. Но тут происходит шумный скандал – историк Г.Ф. Карпов – блестящий знаток прошлого Малороссии, привлекает внимание коллег к тому, что при издании Костомаров пропускает важнейшие источники, о которых он не мог не знать. Пропускает, по всей видимости, вполне сознательно – они противоречат концепции об обязательствах русского царя хранить «малороссийские свободы», якобы принятых им на себя после Переяславской рады.

Мало того, Карпов обратил внимание, что излагая события Рады, Костомаров перемежает подлинный отчет о ней боярина Бутурлина и сведения из поздней малодостоверной истории Украины Самуила Величко, в которой русские бояре «клянутся» чтить козацкие свободы[56]. Подобное микширование современного событиям источника с позднейшими выдумками, чрезвычайно характерное для Костомарова, делало ему мало чести.

Но еще ниже уронил его репутацию ответ Карпову, опубликованный в журнале «Беседа»: «Если бы какой-нибудь факт никогда не совершался, да существовала бы вера и убеждение в том, что он происходил, – он для меня остается таким же важным историческим фактом»[57]. В этой костомаровской формуле как в зернышке сокрыты следующие сто пятьдесят лет «украинствующей» историографии – от манипуляций с фактами у Грушевского до «древних укров выкопавших Черное море» и «украинско-персидских войн». Нежелание отделять правду от вымысла стало фирменной чертой костомаровской историографической традиции.

Другой чертой, которая особенно ярко проявилась там, где Костомаров заступает на территорию столь нелюбых ему великороссов, является желание клеветать и чернить.

Публицист Н.А. Ригельман, характеризуя в 1875 г. метод Костомарова, отмечал, что он старается «вывести события из игры нечистых или корыстных побуждений, ощупать в душе исторического лица какой-нибудь порок, благодаря которому можно бы отрицать благородство его намерений… вместо исторической личности является карикатура… Костомаров опошливает самые замечательные моменты и самые замечательные личности русской истории, и, в конце концов, приходит к такому отрицательному изображению, что если кто примет его за истинное, то должен потерять всякую веру в нравственные побуждения государственных деятелей и тому сделается недоступным величие и нравственный смысл исторических событий»[58].

Именно Костомаров сформировал настоящий «канон» русофобских интерпретаций нашей древней русской истории, к которым те или иные публицисты прибегают по сей день. Именно у Костомарова черпал свои озлобленные характеристики русских героев как «слуг торгового капитала» знаменитый большевистский опрокидыватель политики в прошлое М.Н. Покровский. А по его примеру тем же материалом наполняет тома своей «Истории» Борис Акунин. «Незалежные» историописатели воспроизводят все доставшиеся им в наследство мифы о царях и казаках. Разве что «свинью Александра Невского» до сих пор никто не двинул снова в бой.

Наследие Костомарова по прежнему весьма токсично для русской историографии, а потому о нем трудно писать sine ira et studio. Что ж, удерживать такую планку два столетия нужен своего рода огромный талант.

Достоевский и крокодил. Гуидо Карпи. Достоевский-экономист[59]

Достоевский – это та точка, в которой Россия непосредственно соприкасается с Вечностью. Вот Россия. Вот Вечность. Пограничников по случаю прибытия Фёдора Михайловича убрали. Именно здесь русская мысль поднимается на такие высоты, приобретает такую остроту, что может соперничать с самой Библией.

Ответ Иову

Спору нет – Достоевский не святой. В нем нет той несмятенной ясности и простоты взгляда, которая характерна для святых. Он весь в вопросах, сомнениях, боли и вскриках, борениях и движении. В древности в нем бы безошибочно опознали пророка – гневного как Илия, рыдающего как Иеремия, порой пытающегося скрыться от Божия гласа – как Иона в чреве кита. Даже его эпилепсия была бы свидетельством призвания – нервной системе человека трудно справиться с «проводкой» Откровения. Но канон пророков давно закрыт, и мы называем Достоевского просто писателем.

Писателем решившимся задать вопросы Богу, как задал их некогда праведный Иов. Не навязчиво предлагать собственные антицерковные ответы и редактировать Евангелие, подобно собрату по перу, украшенному графским титулом. Просто задавать вопросы. Самые важные и болезненные вопросы на свете. Вопросы о невинном страдании, о человеческом достоинстве, о том быть с Христом или против Христа.

Шутники, изгаляющиеся над «слезинкой ребенка» верно поняли, где центральная мысль философии Достоевского, но совершенно не поняли самой этой мысли, которая бесконечно далека от жалостливости и сентиментализма. Достоевский задает вопрос не о жалости, но о справедливости.

Западный взгляд на Христианство, сформулированный некогда Ансельмом Кентерберийским, состоит в следующем: грех есть преступление, страдание – это наказание. Наказание должно быть непременным, неотменимым и соответственным преступлению. Вся западная традиция