Рцы слово твердо. Русская литература от Слова о полку Игореве до Эдуарда Лимонова - Егор Станиславович Холмогоров

здесь, на Бородинском поле анонимную субъектность. Лермонтов создал прием, с помощью которого русский мог отождествить себя с нацией в её высшем на тот момент свершении. Именно поэтому сегодняшний русский воспринимает Бородинское сражение сквозь лермонтовскую оптику.

Любой сражающийся русский – солдат, ополченец, рабочий, публицист, делает это потому, что Лермонтов научил его сражаться, сформировал отождествление своего «Я», маленького «Я» маленького еще мальчишки, с великой битвой русского народа.

«Бородино» – это еще и настоящий боевик. В то время воображение не было убито смартфонами и сериалами и мы могли себе представить, как «звучал булат, картечь визжала, рука бойцов колоть устала, и ядрам пролетать мешала гора кровавых тел». Лермонтов здесь соперничает с пушкинской «Полтавой», но в нашем детском сознании они сливались в единое целое, строчки цеплялись и путались, так что казалось – на Бородинском поле в атаку ведет Петр Первый, а рассказчик-артиллерист готовится «угостить» зарядом и француза, и шведа. Однако выходило так, что именно гвардеец-гусар придавал чувство национального восторга этому стиху-кентавру.

И не только одному ему, конечно. «Москва, Москва!.. люблю тебя как сын, как русский, – сильно, пламенно и нежно!» – учили мы в четвертом классе и узнавали, что любить Первопрестольную и древний Кремль – это русское чувство, одно из определяющих национальное сознание. Или удивительная «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» – самое совершенное воспроизведение традиций народной исторической песни во всей русской литературе.

Ну и, наконец, – казачья колыбельная. Сколь многие удивятся внезапно осознав, что это тоже Лермонтов, а не «слова и музыка народные»:

По камням струится Терек,

Плещет мутный вал;

Злой чечен ползет на берег,

Точит свой кинжал;

Но отец твой старый воин,

Закален в бою:

Спи, малютка, будь спокоен,

Баюшки-баю.

Сам узнаешь, будет время,

Бранное житье;

Смело вденешь ногу в стремя

И возьмешь ружье…

Эта колыбельная, перекликающаяся, как заметил еще Степан Шевырев, с «Lullaby of an infant chief» Вальтера Скотта – совершенный образец этнического кодирования, осуществляемого «низовой» национальной традицией. Задается образ угрозы «злой чечен», образ защитника «отец – храбрый воин», и, наконец, программа будущего действия «сам узнаешь, будет время, бранное житье…» и всё это обобщается через любовь матери, соединяющей в себе конкретную мать и обобщенную Мать Матерей – Родину.

«Это стихотворение есть художественная апофеоза матери: все, что есть святого, беззаветного в любви матери… вся бесконечность кроткой нежности, безграничность бескорыстной преданности, какою дышит любовь матери, – все это воспроизведено поэтом во всей полноте» – отмечал Белинский.

Такого совершенного в своей этнической определенности и эмоциональной проникновенности стихотворения нет даже у Пушкина. Здесь очевидна поколенческая разница: Пушкин – поэт пост-Просвещения, классицист, переходящий к романтизму. Лермонтов – поэт «весны народов», его романтизм, в данном случае рифмующийся с шотландским романтизмом Скотта, уже отчетливо окрашен в народнические, этнические тона.

Лермонтов, пожалуй, более этнический поэт чем Пушкин, в то время как Пушкин более национальный политически. Для Пушкина национализм и патриотизм – идея, для Лермонтова – чувство, переживание.

1830–1840-е годы – эпоха, когда патриотизм и национализм были в Европе признаком хорошего тона.

Гордиться Отечеством считалось не узостью взглядов и ретроградством, а здоровым чувством просвещенного человека.

И, разумеется, Лермонтов – дворянин, офицер, поэт – был русским патриотом в самом строгом смысле слова. Это входило в его представления о собственном достоинстве, которое он ценил достаточно высоко и попросту не мог написать нелепой дряни про «страну рабов». Такие стишата могли выйти только из зловонной среды «бесов» времен торжествующего революционного нигилизма 1870-х.

Но для Лермонтова естественная любовь к Отчизне была и предметом обостренной рефлексии. Об этом он написал свою «Родину». Для вступившего в период разочарованности и скептицизма поэта благороднейшее чувство больше не восторг перед «славой, купленной кровью», а восхищение живой природной и человеческой средой, растворение в той жизни, какую ведет простой народ.

Лермонтов говорит о своем не-классицистическом переживании Родины, столь очевидном нам, но столь новом еще для его старших современников…

Ее степей холодное молчанье,

Ее лесов безбрежных колыханье,

Разливы рек ее подобные морям;

Проселочным путем люблю скакать в телеге

И, взором медленным пронзая ночи тень,

Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,

Дрожащие огни печальных деревень.

Люблю дымок спаленной жнивы,

В степи ночующий обоз,

И на холме средь желтой нивы

Чету белеющих берез.

С отрадой многим незнакомой

Я вижу полное гумно,

Избу, покрытую соломой,

С резными ставнями окно;

И в праздник, вечером росистым,

Смотреть до полночи готов

На пляску с топаньем и свистом

Под говор пьяных мужичков.

И, разумеется, невозможно было бы любить «дымок спаленной жнивы, в степи ночующий обоз», быть готовым до полуночи смотреть «на пляску с топаньем и свистом под говор пьяных мужичков» и вместе с тем обзывать сей возлюбленный рай «немытым», мечтая о скорейшем избавлении «за стеной Кавказа».

Ложь фальсификаторов очевидна именно здесь. Будучи людьми другого поколения, поколения смрадного нигилизма, они надсмеялись именно над тем народным этническим патриотизмом, который для самого Лермонтова был одним из его драгоценнейших поэтических открытий – его прорывом, превосхождением «классицистической» модели патриотизма…

Если бы Лермонтов решил написать что-то оскорбительное для Отечества, то уж конечно он выбрал бы мишенью именно классицистический его образ – образ «славы купленной кровью», а не Родину в её простонародности. Лермонтов был слишком аристократом, чтобы презирать мужика. Такое презрение могло родиться лишь в среде низшего чиновничества и разночинства, через ненависть к самодержавию и «русской немытости» возводившего себя в лже-европейцы. Весь этот комплекс переживаний, выразившийся в бартеневско-минаевской подделке, бесконечно далек от того круга тем, в котором жил Лермонтов.

Творчество Лермонтова, как и любого большого поэта, многогранно. Но для сегодняшней России он важен прежде всего как великий русский национальный поэт – певец Бородинской битвы и древней Москвы, трубадур русского простора и воинской славы, расширившей границы государства на Кавказе. Имя Лермонтова необходимо защитить от нелепой и подлой клеветы, обвиняющей его в сочиненной революционными пародистами русофобии. И ему необходимо воздать честь как учителю, рассказавшему поколениям и поколениям наших мальчишек, что значит быть русским. Кто бы и где бы ни сражался за нашу страну и народ сегодня – свой огромный вклад в их решимость и стойкость внесли стихи Лермонтова.

Первый украинский. Михаил Костомаров

«Немцы двинулись на русских. По