Дело о пропавшей России - Андрей Константинов

— Ты что, поржать меня сюда пригласил? Или Первомай отметить?

— Нет, это тебя Кряквин приглашал, вернее, требовал. Подать сюда, говорил, этого Мусоргского, я его сигарой пытать буду!

— Так что, на самом деле был?

— А вот полюбуйся.

И Славка протянул мне целую пачку полиграфической продукции, причем отменного качества изделий. Листовки, буклеты, газеты, визитки блистали глянцем и рябили российским триколором, а светлый образ спикера просто влезал в душу. Его то ласковый, как у дедушки Ленина, то суровый, как у Дзержинского, то лукаво не наш, как у Черчилля, — его взор достал меня даже на чудодейственном диване. Я понял, что Кряквин был здесь, и завтра же мне придется беседовать с нашей адвокатшей. Кряквин был мне абсолютно по барабану, а вот встреча с Нюрой Лукошкиной была барабанной дробью по мне — проверка на юридическую чистоту материалов, которую она проводила, давалась мне всегда с трудом. Я уже представил, как она препарирует каждое слово в моей поганенькой сенсационной заметке, репетируя мои объяснения в суде, куда меня обязательно притянут обиженные публикацией «герои». Мне захотелось в оркестровую яму. Немедленно.

— Не дрейфь, Самуилыч, Кряквин здесь был только проездом. Его уж и след простыл.

Но Слава был чудовищно не прав.

Едва он закрыл рот, как дверь отворилась и в кабинет величественно вплыл сам Кряквин.

— Здрасьте…

Немая сцена грозила затянуться, но Сказкин вдруг встрепенулся, как-то даже приосанился и вообще сел по команде «вольно».

— Чем обязаны, гражданин? Документик с собой имеете? Или шли мимо, еще одного подкидыша занесли?

— Добрый день, коллеги. Документы мои в полнейшем юридическом порядке, и паспорт, и удостоверения, и тому подобное. Я же к вам по серьезному делу, вернее, к Владимиру Николаевичу мне посоветовали обратиться.

Посетитель, вылитый Кряквин, только посуше и помоложе, не обращая внимание на грубость Сказкина безошибочно потянулся к Баксову. Прям-таки «моряк моряка видит издалека»: костюмчик, проборчик, манеры. Вот голову дал бы на отсечение, у этого сликерского двойника образование тоже юридическое, как у Володи, а не милицейское, как у Славки. Но Сказкину до того дела нет, он сразу просек, что клиент явился по все той же басне с подкидышем, и твердо настроился получить с неизвестного пока еще гражданина исчерпывающую информацию. Но посетитель желал говорить только с себе подобным, и нам пришлось из кабинета выметаться. Сказкин отправился дежурить дальше — в кабинет к своей начальнице Юрьевой. А я, естественно, отправился под марш Мендельсона за ирландским. Такой день грех было не отметить!

Еще спускаясь по лестнице, я заметил в окне на площадке, как напротив ментовского подъезда прохаживается туда-сюда интересная дамочка. Дамочка сама по себе так себе, но вот Мендельсон мне подсказывал, что она тут неспроста отирается. А едва я глянул на нее поближе, как уверился полностью — это она! Не Беатриче, прости меня Нонна, а гораздо лучше — мать подкидыша! Опять-таки законнобрачная, прости.

Осознав свое открытие, я начисто забыл об ирландском и все свои помыслы направил на то, как бы мне поудобней подъехать к мадам. С одной стороны, она пребывала в состоянии явного ступора, с другой лже-Кряквин мог вернуться с минуты на минуту. Она пришла с ним — в этом я нисколько не сомневался. Не сомневался я и в том, что молодка, а было этой светлой шатенке на вид лет двадцать, продала ребенка богатенькому Стеблюку! Как пить дать продала, но моя Нонка спутала все их гнусные картишки. И двух часов не прошло после наезда внучки героического матроса на крутого джиппера, как вся шайка уже здесь: и дутый Кряквин, и предприимчивая мамаша. А самое главное — я здесь!

— Вы, наверное, в отдел по розыску пропавших без вести пришли? По поводу девочки, как я понимаю? Не волнуйтесь, не волнуйтесь, ваш друг сейчас как раз разговаривает с оперативником.

— А вы тоже…

— Нет, я журналист. Просто оказался случайным свидетелем и, кстати, готов вам помочь. Вы ведь хотите вернуть дочку, так? Это, скажу вам, непросто, но вполне возможно. У вас бумаги на девочку есть?

Не скрою, рисковал я отчаянно. Мамаша могла просто-напросто послать меня куда подальше, а ее друг, не будь дурак, — закрыть ей рот, припрятав в укромном месте. И тогда никакой информации я больше бы не получил, а розыскное дело закрылось бы для нас накрепко, несмотря на знакомства и связи. Всю дешевую фантастику при этом все равно смоет, но и доказать факта продажи не удастся, все представят в виде невинной шутки. Ребенка мамаше, конечно, вернут, тут Нонка может не обольщаться, но и «Явке» нашей из этой истории больше ни черта не выжать.

И все же скрипки пели не зря — мадам клюнула. Без своего опекуна она, видимо, чувствовала себя неустойчиво.

«Гипнотизирует он тебя, что ли, или на дрянь какую подсадил? Прямо зомби!» — так размышлял я, переводя взгляд с мутных глаз несостоявшейся мамаши на смятую бумажку из роддома, выданную для детской поликлиники по месту жительства Счастливой И.О. и ее дочери Счастливой же России. Оказалось, никаких других бумаг на ребенка у этой Ирэн, как она себя назвала, нет, да и имеющаяся оказалась в сохранности лишь потому, что затерялась среди вещей. Справку для регистрации ребенка в загсе, ту, по которой выписывают свидетельство о рождении и что удостоверяет ее материнство, она уничтожила. Потому что «Георгий Владимирович так сказал»!

А мозаика в моей голове постепенно складывалась во вполне ясную картинку.

Стеблюк приходил к Жадновской с Георгием Владимировичем, его же назвала супостатом и бывшая Фердыщенко — значит, он и сидит сейчас у Баксова! Этот обаятельный спикерский двойник все и провернул: ребенка купил, Жадновскую подмазал, чтобы Стеблюк стал официальным опекуном, а историю с Кряквиным из артистизма придумал! Бывают такие творческие натуры…

А тем временем эта натура уже выплывала из дверей РУВД.

Но поближе познакомиться с великим комбинатором мне так сразу не удалось. Он высокомерно и неприязненно окинул меня нездешним своим взором и, взяв Ирэн под локоток, повел ее обратно к двери наверное, сдаваться.

Да я и не особенно-то к тому стремился. Все было ясно, и нужно было лишь добыть подтверждение в роддоме.

Если Ирэн родила ту самую девочку, то дальнейшая цепь событий прояснялась окончательно: младенца передают Стеблюку, тот привозит мнимого подкидыша в опеку, там заинтересованная Жадновская оформляет ребенка и заодно заявление от хорошего парня, который как увидел малышку, так понял — ребенку нужен именно он. Все просто.

А всякие там Кряквины и прочие официальные лица — не больше чем комедия ошибок, которую из веселости характера затеял господин стряпчий, Георгий Владимирович. И если бы не та дурь, а также нежелавшая рожать журналистка, то комбинация с блеском бы реализовалась.

Получив в тот же день все необходимые сведения, усталый, но довольный, я вернулся к семье. Дениска гостил у Нонкиных родителей, она сама что-то настукивала на своем допотопном «386-м», поэтому обстановка была почти рабочей. Но все же я не очень хорошо представлял себе, как она отреагирует на крушение надежд. А вдруг она заплачет? Плачущей Железняк еще никто никогда не видел, и неизвестно, как ее успокаивать. Мне мерещились видения крокодиловых слез вперемежку с зубастой яростью. Представить себя ветеринаром, входящим в клетку больного зубами зверя, я не мог. И Мендельсон, конечно же, помалкивал.

— Дорогая, ты не хотела бы сходить сегодня в филармонию?

— Любите ли вы Брамса? Слушай, Модестов, когда ты мне это предлагаешь, это ничего хорошего не сулит. Что стряслось?

— Да что, любимая, ровным счетом ничего. Просто хороший концерт, а тебе надо как-то отвлечься. Слишком много работаешь.

— Ну ладно, ладно. Гадость, я думаю, ты мне все равно скажешь, а с культурным досугом у нас действительно проблемы. Я готова!

Заслуженный коллектив республики давал в тот день Девятую Бетховена с японским дирижером и совместным японо-российским хором. Как это ни удивительно, мою суженую так прохватила «Ода к радости» в финале, что ее было просто не узнать. Ей-богу, вместо гражданки Железняк аплодировала с сияющими — не с горящими от энтузиазма — глазами вполне Модестова жена.

Она и напевала ту знаменитую тему, и поводила пальчиками, и возносила к люстрам на особо улетных местах мечтательный взор — словом, я был очарован. И начисто забыл о подкидыше.

Более того, мы оба не вспоминали о чужом дитяти после концерта, когда разгуливали вполне уже белой ночью по прозрачному Петербургу. Я совершенно предосудительно предавался песнопениям и подражаниям оркестрам и инструментальным ансамблям, чему бездумно способствовала, как могла, и Нонна. И вконец разгулявшись, с бутылкой шампанского в руке, я пропел своей возлюбленной на скамейке в Таврическом саду целый букет оперных комплиментов. Не скрою, меня посетило небывалое вдохновение, я искрился нежнейшими акцентами, переливался тонкостями интонаций, играл голосом на грани фальши и гениальности. И не родилась еще в мире женщина, что устояла бы перед столь соблазнительным обожествлением и божественным соблазном!