Любовь до гроба - Анна Орлова

Почему-то часто полагают, что гадать самому себе нельзя, это вовсе не так. Ворожить себе сложно, поскольку нелегко сохранять безразличие к результату, а без этого затруднительно добиться сколько-нибудь точного предсказания. Ведь известно, что чем более вы волнуетесь, всматриваясь в какой-то отдаленный предмет, мучительно пытаясь разглядеть его, тем сложнее это сделать. Наградой за упорство будет лишь резь в глазах и головная боль.

Сейчас госпожа Чернова вовсе не ощущала должного спокойствия, а потому не решилась ворожить.

Расстроенные чувства молодой женщины требовали решительных мер. Она твердо отказалась от предложенного сердобольной Леей горячего вина со специями (домовая кудахтала вокруг и причитала что-то о ее бледности и холодности членов), переоделась в старое платье и направилась в сад, ища успокоения в приятных хлопотах.

Если желаешь, чтобы что-то было сделано хорошо – следует сделать это самой. Об этом размышляла София, стоя на коленях у грядки с тюльпанами. Она старалась забыть обо всем и погрузиться в работу, но чем усерднее выбрасывала из головы предательские мысли, тем больше они ее одолевали. Чтобы отвлечься, она принялась напевать старую песенку, ту самую, что мама пела ей в детстве. Знакомый мотив странным образом успокаивал ее, а яркие краски цветов очищали душу.

При всех своих достоинствах, Стен обнаруживал прискорбное отсутствие вкуса, к примеру, норовил высадить алые тюльпаны среди лиловых гиацинтов, хотя куда лучше они смотрелись бы в окружении благородных и сдержанных белых нарциссов. К тому же домовым доставало работы по хозяйству, и уделять достаточно времени саду они попросту не могли, а нанять садовника госпоже Черновой было не по карману.

Потому этой весной хозяйка дома самолично занималась своим цветником. И, по правде говоря, Софии это доставляло немалое удовольствие.

«Все же в бедности есть и достоинства, – подумала госпожа Чернова, вдыхая полной грудью благоуханный воздух, – можно самой работать в саду…»

Впрочем, покойный господин Чернов не имел ничего против этого увлечения. Привезенные им в подарок молодой жене диковинные цветы теперь навевали чуть грустные воспоминания, но даже это не могло испортить упоительную прелесть солнечного дня. София рассудила, что никому не станет лучше, если она выкорчует чудесные растения и на весь остаток жизни запрется в спальне, проливая слезы о своем дорогом супруге. Напротив, пусть львиный зев и тюльпаны, маргаритки и пионы напоминают о нем, о жизни, а не о смерти!

Чуть теплая от солнечных лучей, еще не прикрытая травяным ковром земля пахла пьяняще, сладко и терпко, и ее аромат дурманил голову, приносил желанное успокоение.

София негромко напевала, склоняясь над грядкой. Что может быть чудеснее, чем собственноручно высадить цветы, а потом с восторгом взирать на первые робкие ростки, пробивающиеся сквозь маслянисто блестящую почву, а после на нарождающиеся бутоны и яркие цветы? Что сравнится с восторгом понимания, что ты сама создала это чудо? Наверное, подобное чувство испытывает женщина, прижимая к груди своего ребенка…

Мысли о детях всегда вызывали у госпожи Черновой щемящую грусть и сожаление, и, чтобы отвлечься, она принялась подвязывать плетистые розы у беседки. Благость и тишина окутали мятущуюся душу молодой женщины.

Она так увлекалась, что даже не заметила появления посторонних.

– Здравствуйте, милейшая госпожа Чернова! – преувеличенно жизнерадостно окликнул ее мужчина. – Дивный сегодня денек, это точно!

София вздрогнула, заслышав это громоподобное приветствие, и обернулась.

Ей улыбался господин Шоров – высокий, кряжистый мужчина с красным лицом, которое он постоянно вытирал платком. За его руку цеплялась крайне недовольная жена. Платье, в которое была облачена соседка, показалось Софии чрезмерно декольтированным для дневного наряда и излишне кокетливым для почтенной замужней особы. В целом же госпожа Шорова обладала миловидной наружностью: приятное кругловатое лицо с мелкими чертами, из-под розового чепца выглядывала кудрявая рыжая челочка, а фигура сохраняла некую стройность (пусть и с помощью корсета). Только глаза смотрели недобро и пристально, колюче, словно булавки.

Гость окинул ее взглядом, и София вдруг вспомнила, что одета просто и совсем не для приема гостей. Но в глазах господина Шорова было скорее одобрение. Несмотря на перепачканные землей перчатки, покрытый грязью подол платья, сбившийся чепчик, из-под которого выбивались темные слегка вьющиеся пряди, госпожа Чернова выглядела свежей и похорошевшей, труд на свежем воздухе определенно пошел ей на пользу. Голубые глаза сияли, щеки горели здоровым румянцем, и даже растрепанные волосы смотрелись скорее мило и непосредственно, нежели неаккуратно. Однако в глазах госпожи Шоровой не было и тени того одобрения, которое легко читалось в чуть выпуклых глазах отставного майора. Скорее это была… ревность?!

«Ревнивая курица» – всплыла в голове госпожи Черновой произнесенная недавно фраза.

Видимо, дракон оказался прав – госпожу Шорову терзали сомнения в верности мужа, и теперь молодая женщина не могла понять, отчего раньше этого не замечала. При этом объектом своих нелепых подозрений соседка выбрала именно Софию, тем самым исковеркав благоустроенную жизнь «соперницы». Теперь она уразумела, отчего госпожа Шорова решилась ее оговорить – столь сильные чувства нередко толкают людей на подлости.

Сам отставной вояка не давал супруге никаких оснований для подозрений, уж в этом София не сомневалась.

Чувства господина Шорова, вне всяких сомнений, были скорее отеческими. Как многие стареющие мужчины, он был не прочь полюбоваться на очарование юности, даже в мыслях не имея непозволительных вольностей! По мнению госпожи Черновой, он был одним из тех джентльменов, которые охотно вспоминали былые приключения, изо всех сил пытаясь забыть, что дни развеселой молодости для них давно миновали. Господин Шоров нередко захаживал в Чернов-парк, но исключительно потому, что нашел в Софии внимательную слушательницу своих бесконечных историй. Госпожу Чернову с детства интересовали рассказы о Муспельхейме, и ей было весьма интересно сравнивать повествования матери с мнением майора, который провел пятнадцать лет в гарнизоне на границе и немало общался с местными жителями.

Правда, майор отзывался об обитателях Муспельхейма и их традициях исключительно неодобрительно – в такие моменты его и без того красное лицо еще сильнее наливалось кровью, багровело, в порыве негодования он приподнимался в кресле, а голос обличительно гремел на весь дом. Впрочем, рассказчиком он был неплохим, и Софии до сих пор не наскучили его истории.