Жизнь и творчество С М Дубнова - София Дубнова-Эрлих

Среди разнообразных и подчас носивших случайный характер работ С. Дубнов не переставал мечтать о погружении в труд большого охвата. С мыслью о таком труде всё настойчивее сочеталось представление об уединенном уголке, в тишине которого голоса прошлого звучат внятнее, чем в сутолоке большого города. Судьба помогла писателю найти такой уголок в недалекой Финляндии, стране лесов и озер: это было запущенное именье, принадлежавшее состоятельным петербургским родственникам. Уже в первое лето, проведенное в Линке, новый житель почувствовал прелесть суровой и нежной северной природы; воскрес пантеистический экстаз, охватывавший душу в лесах Полесья. Запись в дневнике от августа 1907 г. гласит: "я сейчас молился в своеобразной синагоге. Рано утром вышел в лес, улыбавшийся солнцем сквозь слезы дождя или росы, и несколько минут... душа молилась в знакомых с детства словах, ... Святые мученики 1903-1906 годов! Я поминаю вас здесь, в глуши финляндского леса, в слезах напевая: Эль моле рахамим ..."

Финляндский уголок стал для С. Дубнова на целый ряд лет местом напряженного, радостного, ничем не нарушаемого труда. Уже в мае начинались приготовления к отъезду. В передней (146) раздавался стук молотка: напевая свои любимые мелодии, писатель аккуратно укладывал рукописи и книги в большие сбитые из досок ящики и заколачивал их гвоздями. Когда ранние гости приезжали в усадьбу, медленная северная весна дышала им в лицо черемухой, и налитый птичьим гомоном день переливался в серебряные колдовские сумерки белой ночи. Потом наступали летние дни, напоенные терпким, тягучим зноем; хорошо работалось в зеленой тишине, чудесны были прогулки по тропинкам, скользким от сосновых игл, вьющихся между мхами и вересками. По вечерам за самоваром на уютной веранде большого барского дома велись задушевные беседы; гостеприимные хозяева - двоюродная сестра писателя Роза Эмануил и ее муж - часто вспоминали те далекие годы, когда в их доме появился впервые молодой застенчивый провинциал, мечтавший о литературной карьере . . .

Летом 1907 года в усадебную тишину ворвались тревожные вести: царским указом распущена была 2-ая Дума и изменен избирательный закон. В часы одиноких прогулок писатель с тревогой размышлял о будущем. Мозг сверлила мысль: не разумнее ли в пору всё усиливающейся реакции уйти от сутолоки бесцельных заседаний, поселиться в каком-нибудь тихом уголке Финляндии и посвятить себя всецело большому труду? Много раз Семен и Ида Дубновы обсуждали этот план, но ни к какому решению не пришли. Когда по возвращении в город писатель возбудил ходатайство о продлении права жительства в столице, министерство ответило, что считает возможным выдать разрешение только на один год. Труженика, мечтавшего об оседлой жизни, угнетала эта неопределенность. Переселившись осенью 1907 г. в университетский район, он пишет в дневнике: "... Надо, наконец, осесть на одном месте, хотя бы на этом академическом острове Невы, и доживать там остаток дней в непрерывном труде... Если свыкнуться с политическим вулканом, можно на этой. . . тихой и чистой окраине Петербурга... предаться научной работе, а летом ежегодно исцелять усталую душу воздухом Финляндии".

Автор этих строк не предчувствовал в ту пору, что все его попытки спокойной, оседлой жизни будут разрушаться, одна за другой, жестокими бурями истории.

(147)

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

ЕДИНСТВО В МНОГООБРАЗИИ

На долю писателя, мечтавшего о том, чтобы сосредоточиться над главным трудом, выпало в петербургский период крайнее разнообразие литературно-общественных функций. Совмещение этих функций, отвечавших внутренней потребности, требовало большого напряжения сил. Когда в конце 1907 г. возник проект издания еврейской энциклопедии на русском языке, С. Дубнов не сразу решился войти в редакционную коллегию; участие в крупном научном предприятии грозило нарушить рассчитанный на десятилетия план работы. Сознавая, однако, что новое культурное начинание заслуживает поддержки, он согласился редактировать отдел, посвященный европейскому периоду еврейской истории. Издатель этим не удовлетворился: он настаивал на том, чтобы писатель взял на себя редактирование издания в целом, и грозил, что отказ может погубить всё начинание. Почти ультимативная форма этого предложения смутила писателя; запись в дневнике в феврале 1908 г. отражает тяжелые душевные колебания. Автор ее никак не может решиться "продаться за высокое ежегодное жалование в 5.000 рублей", значительно превышавшее его обычный заработок, и отодвинуть в далекое будущее очередные большие труды. "Никогда... - пишет он я не шел на материально заманчивые предложения, предпочитая бедность с любимыми работами богатству с постылыми. Но энциклопедия не постылая работа, и без меня она, пожалуй, погибнет... Что же? Пожертвовать ей пять лет из немногочисленных оставшихся мне в жизни, когда и без того боишься умереть, не сделав своего большого дела?" В конце концов, после трехдневных размышлений в тишине тонущей в сугробах финляндской (148) усадьбы, писатель решил отвергнуть предложение, сулившее годы материальной обеспеченности.

Организация нового научного предприятия оказалась делом крайне сложным. С. Дубнов, педантически строгий и к себе, и к другим, не умел мириться с поверхностным дилетантством, а серьезных научных сил среди сотрудников было мало. Нередко приходилось чуть ли не заново переделывать статьи и испещрять поправками корректурные гранки. Напряженная работа не оставляла места даже для краткой передышки. А тут зимой 1907-1908 г. возникло еще одно начинание, требовавшее поддержки: курсы еврейской науки, основанные группой петербургской интеллигенции с бароном Гинцбургом во главе. С. Дубнов очень увлекся идеей курсов; но организационное совещание, состоявшееся на квартире барона, произвело на него тягостное впечатление. "Дело - пишет он в дневнике втиснуто в футляр частного баронского предприятия, с заскорузлыми профессорами, среди которых и мне предложили кафедру истории". Инициаторы новой школы придумали для нее тяжеловесно-академическое название - "Курсы востоковедения", рассчитывая усыпить этим бдительность властей. Среди слушателей оказалось немало студентов высших учебных заведений; большинство составляли, однако, провинциалы-самоучки, питомцы иешив, обладавшие серьезной талмудической эрудицией, но крайне скудным запасом общих знаний. Это была та плебейская, идеалистическая, жаждавшая просвещения молодежь, с которой С. Дубнов без труда находил общий язык. Постановка дела на курсах его не удовлетворяла: псевдонаучность и дилетантство, с которыми нередко приходилось бороться при редактировании статей "Энциклопедии", и тут мешали поставить работу на должной высоте.

Больше всего удручало в ту пору писателя, что материалы для предстоящих больших работ всё еще неподвижно покоились на дне объемистых ящиков его письменного стола. Не хватало времени и для публицистики: полемические статьи по поводу "Писем о старом и новом еврействе" - Клаузнера в журнале "Гашилоах" и X. Житловского в сборнике "Серп" - так и остались без ответа.

(149) Весною 1908 г. в столице появился Ахад-Гаам, приехавший проститься со старым другом накануне переезда в Лондон. Об этом свидании рассказывает запись в дневнике: "... Второй день излияний души, грустных бесед о распаде нашей маленькой литературной семьи, о личном и народном горе, обо всем, что волнует и мучит. . . Целая полоса жизни с 1891 г. завершается этой разлукой". Прощаясь на борту парохода, направлявшегося в Стокгольм, друзья не предчувствовали, что видятся в последний раз. Отныне в течение девятнадцати лет им суждено встречаться только мыслями - в литературе или в дружеской переписке.

В летнем уединении мечта о самостоятельной творческой работе воскресла в душе писателя с новой силой. Он поселился в старинном двухэтажном доме, на самом краю поместья; "под моим балконом - рассказывает он в автобиографии стлалось пестрое поле клевера, за ним гладь озера, а с боков дом охватывался густыми рядами сосен, елей и берез. Памятны мне летние вечера, когда я с высоты балкона часами следил за медленным угасанием заката и чувствовал наступление белой ночи по внезапному замиранию шелеста листьев на верхушках деревьев и по таинственному свету над озером". Суммируя в этой идиллической обстановке опыт шумной и утомительной зимы, писатель пришел к убеждению, что участие в "Энциклопедии", даже в ограниченных пределах, несовместимо с работой над монументальным трудом. "Голова полна мыслями о ближайшем труде - пишет он в конце лета. Передо мной куча заметок и планов, и я чувствую, что могу и должен дать яркую картину новейшей эволюции еврейства". В кабинете, глядящем на озеро, он набросал план деятельности на ближайшие тринадцать лет.

По возвращении в город он погрузился в работу. Обширное введение должно было дать картину жизни всемирного еврейства накануне 19-го века. Но нелегко было запереться в четырех стенах кабинета. Культурная жизнь в столице била ключом; политическая реакция не могла загнать в подполье разбуженную энергию страны; завоеванный революцией закон об организации собраний и союзов дал возможность группе еврейских журналистов различных направлений добиться легализации Еврейского (150) Литературного Общества. Во вступительной речи на многолюдном учредительном собрании этого общества, состоявшемся в октябре 1908 г., С. Дубнов призывал к усилению культурной работы, напоминая, что "в эпоху реакции литература призвана стоять на страже и подготовлять новый подъем общественности". Уже на этом собрании затронута была проблема языка, волновавшая умы после того, как на конференции в Черновицах "идиш" признан был национальным языком наряду с древнееврейским. Подробному обсуждению черновицких резолюций посвящен был ряд последующих собраний Общества. С. Дубнов защищал свою обычную концепцию равноправия трех языков. "Мне пришлось, вспоминает он впоследствии - защищать права русского языка в нашей литературе против идишистов и гебраистов, доказывая, что нельзя отнимать культурное орудие у огромных слоев еврейской интеллигенции, говорящей и читающей по-русски. Я допускал, что в смысле национальном еврейский и русский язык не равноценны, но они должны быть признаны равноправными, как культурное орудие".