Я, ты, он, она и другие извращенцы. Об инстинктах, которых мы стыдимся - Джесси Беринг

Так, в XVI веке североамериканские колонии восприняли британскую норму, определяющую “возраст согласия” в десять лет, и эта норма оставалась законодательно закреплена в тридцати семи штатах до второй половины XIX века. Среди других штатов, существовавших в 80-х годах XIX века, лишь в девяти было принято решение повысить этот возраст до двенадцати лет. (В Делавэре возраст снизили до уму непостижимых семи лет.) Лишь к концу XIX века “возраст согласия” подняли до шестнадцати лет почти по всей стране. Инициаторы этой реформы изначально желали определить наступление совершеннолетия в восемнадцатый день рождения, и им по большей части удалось это к 1920 году. Некоторые члены феминистского движения даже надеялись повысить его до двадцати одного года, что совпадало с возрастом, когда женщины могли наследовать имущество[63].

В Европе законодательство также менялось. В эпоху Просвещения во Франции и за ее пределами приобрели популярность идеи Жан-Жака Руссо. Его взгляд на ребенка как на “чистый лист” сохранился вплоть до наполеоновских времен, придя на смену отношению к детям как к маленьким взрослым. Под влиянием Руссо люди стали воспринимать ребенка как чистое создание, подверженное отрицательному либо положительному влиянию. Руссо заложил основы возрастной психологии, и в его время начали разделять детей по возрасту в ходе обучения. Теперь считалось, что психика детей и подростков качественно отличается от психики взрослых и что она поочередно проходит этапы эмоционального и когнитивного развития. (То есть развитие заключается не просто в накапливании фактов, а в том, что сам способ обработки информации и восприятия мира со временем претерпевает изменения.) Тем не менее сексуальное развитие детей и их готовность к сексуальным связям даже на пике этого радикального Просвещения рассматривалось как отдельная тема. В этот период “возраст согласия” во Франции составлял лишь одиннадцать лет и был повышен до тринадцати только в 1863 году.

К концу XIX века другие европейские государства, например Португалия, Швейцария, Испания и Дания, также установили барьер на уровне тринадцати лет. Сейчас Испания осталась единственной европейской страной, сохранившей этот “возраст согласия”. Большинство других государств увеличили его до четырнадцати, пятнадцати или шестнадцати лет. После Промышленной революции детская проституция вынудила Англию и Уэльс поднять “возраст согласия” на Британских островах до тринадцати-шестнадцати лет, что отозвалось и в Америке.

В 20-х годах XX века в Чили “возраст согласия” составлял двадцать лет, сейчас – шестнадцать. Сто лет назад в Италии “возрастом согласия” были шестнадцать лет, сейчас – четырнадцать. Если проанализировать современные данные, складывается впечатление, что перед нами таблица случайных чисел от 13 до 21 (а это широкий диапазон): тринадцать – в Аргентине, восемнадцать – в Турции, шестнадцать – в Канаде, двенадцать – в Мексике, двадцать – в Тунисе, шестнадцать – в Западной Австралии, пятнадцать – в Швеции, и так далее. Историк Стивен Робертсон отметил, что “сейчас, более восьми столетий спустя после появления первого писаного закона о ‘возрасте согласия’, единственной константой остается отсутствие логики”. Это напоминает сравнение двух противоречащих друг другу религий. Из наблюдения Робертсона можно сделать два вывода: либо в некоторых обществах установлен единственно верный “возраст согласия”, а все остальные заблуждаются, либо каждое общество определяет “возраст согласия”, исходя из собственных представлений о человеческой сексуальности и взглядов на психическое развитие. Объективный анализ противоречащих друг другу религий заставит нас признать, что нет доказательств в пользу первой версии. И, значит, мы имеем дело со второй.

В контексте нашего несколько провокационного обсуждения важно помнить о различии моральной логики, когда мы рассматриваем поступок как нечто гораздо более вредоносное, нежели мысль. Даже когда речь об “истинных педофилах” (тех, кто испытывает влечение к детям, а не подросткам), мысли, сколько неприятными они бы нам ни казались, не могут насиловать, растлевать, избивать. Не покидая сознания, такие желания не причиняют вреда детям: вред возникает лишь тогда, когда мысли воплощаются в поступки. Но есть еще один важный критерий парафилии, указанный в пятом пересмотре “Диагностического и статистического руководства по психическим расстройствам”: дистресс (см. главу 4). Так что вне зависимости от того, причиняет ли парафилия вред окружающим, она может вредить самому несчастному парафилу. Голоса, которые слышит шизофреник, могут вызывать у него дистресс вне зависимости от того, отвечает ли он вслух на эти галлюцинации. Если целый день некто провоцирует тебя или говорит гадости, жить очень непросто. Точно так же жизнь с парафилией может быть сущим адом, даже если она крепко заперта в черепной коробке. Парафилия – это видение мира через своеобразную сексуальную призму, и эту призму невозможно исправить или разбить, по крайней мере, не прибегая к лоботомии. Девиантные желания парафила гораздо тяжелее поддаются лечению, чем голоса, изводящие шизофреника. (А уж если вы шизофреник с парафилией, я могу лишь надеяться, что есть Бог, который пощадит вашу измученную душу.)

Из предыдущей главы, в которой затрагивались вопросы половых различий в половом импринтинге и эротической гибкости, мы узнали, что если у мужчины сформировались определенные сексуальные пристрастия, то изменению они не подлежат. Так или иначе, парафилу придется смириться с тем, что его пристрастия “общественно неприемлемы”. Хороший психолог может помочь ему скорректировать поведение, избежать явно неверных решений и бороться с дурными привычками, либо уменьшить либидо при помощи медикаментов (например, препарата депо-провера). Но все же уникальный набор предпочтений человека настолько глубоко укоренен в сознании, что его не изменить, как нельзя изменить отпечатки пальцев. Пересуды о том, следует ли рассматривать парафилию как “сексуальную ориентацию” и признать ее таковой по политическим и социальным причинам, не имеют никакого отношения к делу. Нет никаких сомнений, что парафилии – это сексуальные ориентации. Мозг парафилов направляет их к нетипичным эротическим объектам (или поступкам), как мозг других людей направляет их к нормальным объектам.

Педофилы не единственные, кому суждена жизнь, полная тревог. У тех, чьи эротические объекты буквально умещаются на ладони, ноша не менее тяжела. Это формикофилы (от греч. “муравей”). Трудности, возникающие у них в связи с такой необычной парафилией, описал в 1987 году психиатр из Шри-Ланки Ратнин Девараджа. К нему на прием явился замкнутый молодой человек, который попросил помочь ему избавиться от “отвратительной привычки”. (Я думаю, мы с вами давно перешли черту, и вас уже ничто не может шокировать.) Этот молодой человек помещал маленьких существ вроде улиток, лягушек, муравьев и тараканов на свои эрогенные зоны (обычно гениталии, анус и соски) и занимался самоудовлетворением, глядя на шевелящиеся жвалы насекомых или, может быть, на влажный след слизняка, с трудом преодолевавшего пересеченную местность мошонки. Девараджа так описывает жизнь этого человека с потухшим взглядом, словно сошедшего со страниц сценария к фильму Тима Бертона (если бы тот занимался нишевой порнографией): “Он был подавлен, у него не было ни работы, ни друзей. Большую часть времени он посвящал сбору [насекомых]”. После года психотерапии пациенту удалось снизить частоту формикофилических сеансов до одного раза в неделю (в начале лечения – три-четыре раза). “[Теперь] он регулярно вступает в общение с противоположным полом”, – с оптимизмом отмечал Девараджа (но оговорил, что “пациент еще не имеет опыта полового сношения”).

Из этой истории ясно, что у формикофила была нежелательная для него самого парафилия, которая портила ему жизнь. Субъективно она причиняла ему вред, потому что являлась причиной дистресса. Но обратите внимание, что формикофилия – не единственная причина дистресса. Если бы этот человек вырос в обществе, где формикофилы, например, почитались бы как воплощения божеств, то, скорее всего, его переживания были бы совсем иного свойства[64]. Иными словами, уровень дистресса парафила прямо зависит от того, насколько в данном обществе отклонение считается опасным, смешным или позорным. Некрофилов, принимая во внимание объект их страсти, будут скорее демонизировать, а трансвеститы чаще становятся объектами насмешек (особенно в английских плохих скетчах). Стыдят (и боятся) сильнее всего педофилов. Когда человек всю жизнь вынужден защищать, обосновывать или скрывать парафилию, от которой и сам рад избавиться, в обществе, которое не только не понимает ее, но и не стремится к ее пониманию, то очевидно, что такая ситуация – рассадник дистресса. Эти люди всю жизнь сидят в комнате ужасов, где, забившись в угол, нервно грызут ногти.