Свет вечный - Анджей Сапковский

Шарлей и Самсон, наверное, себе представляли. А если даже и нет, то своим видом этого не показывали. Ни словом, ни жестом, ни выражением лица.

– А этот прославленный, овеянный тайнами гашш’иш, которым одурманивал своих ассасинов аль Хасан  ибн аль Саббах, Горный Старец, в своей горной цитадели Аламут? Тем же гашш’ишом, как я и подозревал, одурманивают себя и Черные Всадники Грелленорта. Он готовится из смолы соцветий растения, которое по гречески называется kanabis, похожее на коноплю. Но, оказывается, существует две разновидности этого препарата. Одна имеет название гханджья и является напитком, его пьют и входят в состояние эйфории. Вторая называется гашш’ишом, его поджигают, а дым вдыхают… Я знаю, что это звучит неправдоподобно, но Бруно Шиллинг клялся…

– Этот Бруно Шиллинг, – встрял спокойно Шарлей, – убил твоего брата, специалист ты эдакий. Трудно мне вжиться в твои чувства, я одиночка, сужу однако, что с убийцею брата, если бы я имел брата, то не разглагольствовал бы о магии и мухоморах. Просто свернул бы ему шею. Голыми руками.

– Ты сам меня когда-то убеждал в бессмысленности мести, – кисло оборвал Рейневан. – А с Шиллингом я не разглагольствую, но допрашиваю его. И если когда-то выставлю кому-то счет за Петерлина, то это будет организатор преступления, а не его слепое орудие. Для этого понадобятся мне данные, полученные на допросах.

– А Ютта? – тихо спросил Самсон Медок. – В какой мере данные об алькили и гашш’ише послужат тому, чтобы ее освободить и спасти?

– Ютта… – запнулся Рейневан. – Мы отправляемся ее спасать. Скоро. Горн обещал помощь, а без помощи нам не обойтись. Я помогу ему, он поможет нам… Сдержит слово.

– Сдержит, – Шарлей встал, потянулся. – Или не сдержит. Неисповедимы предначертания судьбы.

– Что ты хочешь этим сказать?

– То, что жизнь научила меня не верить слишком поспешно и всегда иметь в запасе аварийный план.

– Что, еще раз спрашиваю, ты хочешь этим сказать?

– Кроме того, что сказал, ничего.

– Господин Горн?

– Что?

– Вы обещали мне свободу. Когда всё честно и обстоятельно расскажу.

– Ты не всё еще рассказал. Кроме того, зачем тебе свобода? Грелленорт выследит тебя и прикончит даже на краю земли. А в Совиньце тебя не найдет.

– Вы обещали…

– Знаю, Шиллинг, знаю. Обещал, сдержу слово. Когда всё расскажешь. Так что рассказывай. Сколько людей вы убили?

Рейневан не ждал, что такой вопрос смутит Шиллинга. И не ошибся. Не смутил. Ренегат лишь слегка сожмурил глаза. И чуть дольше, чем обычно, обдумывал ответ.

– Думаю, – ответил он наконец с равнодушной миной, – человек, наверное, больше тридцати. Я считаю только тех, которые были главным объектом, которых по имени указывал нам Грелленорт. Если не удавалось такого застать самого, в одиночку… Тогда гибли и посторонние. Компаньоны, обозные, слуги… Иногда родственники…

– Купца Чайку вы убили вместе с женой. – Горн спокойным голосом засвидетельствовал, что он хорошо проинформирован и что знает, в чем дело. – Йохан Клюгер и вся его семья погибли в пожаре, в доме, который вы подожгли, предварительно заблокировав двери и окна.

– Бывало и так, – сухо подтвердил ренегат. – Но редко. Обычно караулили одиноких…

– Как моего брата. – Рейневан удивился своему спокойствию. – Расскажи мне об этом убийстве. Ты ведь принимал в нем участие?

– Ну, принимал… – В подсиненных глазах Шиллинга блеснуло что-то странное. – Но… Вы должны знать… Я был под действием гханджьи и гашш’иша, мы все были, как обычно. В таком состоянии не понимаешь, сон ли это или явь… Но не я проколол вашего брата, господин Беляу. Не вру. Чтобы вас в этом убедить, признаюсь, что проколоть хотел, но попросту я к нему не протиснулся. Было нас тогда восемь, Грелленорт девятый. Он, Грелленорт, ударил первым.

– Брат… – Рейневан проглотил слюну. – Он умер быстро?

– Нет.

– Всегда ли вы ездили убивать под командованием Грелленорта? – Горн решил, что пора вмешаться и изменить тему. – Я знаю, что он иногда убивал сам. Собственноручно.

– Ему это нравилось, – скривил губы ренегат. – Но самое главное состояло в том, чтобы направить подозрения на кого-то другого. Или посеять страх, что будто бы это какая-то нечистая сила убивает купцов. Как-то было, в 1425, после Снежной Богородицы, Грелленорт приказал нам прикончить римарского мастера в Нисе, забыл, как его звали, после этого тут же быстро ехать под Свидницу и убить купца Ноймаркта. Он же, Греленорт, в это же время собственной рукой укокошил некоего Пфефферкорна в притворе немодлинской церкви и сразу после этого – рыцаря Альбрехта Барта под Стшелином. Ну, и верил народец, что это дело рук лукавого или того, кто с дьяволом в сговоре. А это и требовалось.

– Под Старый Велислав, – сказал Горн, – Грелленорт привел десяток Всадников. Кроме тебя, трусливо унесшего ноги, никто в битве головы не снес. Сколько осталось в Сенсенберге?

– Я не уносил ноги и я не трус, – неожиданно резво отреагировал Бруно Шиллинг. – Я бросил Грелленорта, потому что давно вынашивал этот план и только ждал подходящего случая. Потому что с меня достаточно было всех этих преступлений. Потому что я испугался наказанья Божьего. Потому что нам Грелленорт приказывал кричать «Adsumus» и «Veni ad nos». И мы кричали. Выкрикивали, убивая «In nomine Tuo!». А когда приходило протрезвление после гханджьи, становилось страшно. Перед Божьим возмездием за кощунство. И я решился все бросить… Бросить и искупить… Я не полностью и окончательно плохой…

«Врет», – подумал Рейневан, а глаза и голова его вдруг наполнились видениями, видениями четкими и беспощадно ясными. Придушенный крик, кровь, отблески пожара на клинке, отображение перекошенного лица Шиллинга на полированной стали, его жестокий хохот. Опять кровь, ручейком стекающая на стремена и вставленные в них шиповидные железные сабатоны, опять пожар, опять хохот, мерзкая ругань, мечи, секущие по рукам, которые цепляются за горящее, пышущее жаром окно.

«Врет, – вздрогнул Рейневан. – Врет. Он полностью и окончательно плохой. Только таких притягивает Сенсенберг и чары Грелленорта».

– Врешь, Шиллинг, – сказал бесстрастно Горн. – Но я не о том спрашивал. Сколько всадников осталось в Сенсенберге?

– Максимум десять. Но скоро Грелленорт будет иметь в своем распоряжении столько, сколько ему надо. Если уже не имеет. У него для этого есть способ.

– Какой?

Ренегат открыл рот, хотел что-то сказать, но запнулся. Кинул глазом на Рейневана, быстро отвел взгляд.

– Он притягивает, господин Горн. Притягивает к себе… некоторых. Манит, будто… Ну… как…

– Как пламя бабочек?

– Да, именно так.

Поход, который совинецкий гарнизон совершил куда-то на юг, должно быть, получился удачным и выгодным. Кнехты вернулись веселыми и теперь развеселялись еще больше. Некоторые, судя по несвязной речи и пению, были даже готовы веселиться до потери сознания.

Tři věci na světěhojí vštcky rány:vínečko, panenkaa sáček nacpaný! [88]

– Горн?

– Слушаю тебя, Рейнмар.

– Каким образом ты узнал о дезертирстве Шиллинга? И о том, что Унгерат держит его и хочет обменять на сына?

– У меня есть свои источники.

– Ты очень лаконичен. Больше ни о чем не спрошу.

– И хорошо.

– Вместо вопроса утверждаю: Шиллинг был единственной причиной твоей акции над Ользой.

– Естественно, – равнодушно признался Горн после непродолжительной тишины, прерываемой уханьем сов. – Для меня. Для остальных причиною был Кохловский. Если б не Кохловский, я не получил бы от Корыбута ни людей с Одр, ни денег. Кохловский – это важная фигура в торговле оружием. А смена политического цвета и стороны Яном из Краваж было весьма счастливым стечением обстоятельств, ничем больше. О тебе же, чтобы упредить твой следующий вопрос, я даже и не знал. Но обрадовался, когда увидел.

– Любезно с твоей стороны.

Отголоски с подворья стихали. Немногочисленные чуть потрезвее бургманы еще пели. Но в репертуаре начали преобладать куплеты как-то менее жизнерадостные.

Ze země jsem na zem přišel,na zemi jsem rozum nášel,po ní chodím jako pán,do ní budu zakopán…[89]

– Горн?

– Слушаю тебя, Рейнмар.

– Я не знаю твоих планов относительно этого. Но считаю…

– Скажи мне, что ты считаешь.

– Считаю, что все, что мы знаем о Перферро, мы должны сохранить в тайне. Мы не имеем понятия, кого могли отравить, а даже если бы и знали, не имели бы возможности помочь. Если же разнесутся слухи об отраве, воцарится сумятица, паника, страх, черт его знает, какие это может иметь последствия. Мы должны молчать.