Лесная крепость - Валерий Поволяев

Тёмное предутреннее пространство продолжало оставаться пустынным – никто его не потревожил… Но очередь всё-таки была? Была. Значит, по их следам всё-таки кто-то двинулся.

Чердынцев выждал ещё десять минут и хотел было идти к костру, чтобы поднимать людей, но на тропке показался Игнатюк. Пришёл он вовремя. Игнатюк хлопнул себя ладонью по животу:

– Хорош был горячий чаёк!

– Автоматную очередь слышал? – спросил Чердынцев.

– Нет, – удивлённо ответил Игнатюк. – А что, разве стрелял кто-то?

– Да. – Чердынцеву было неприятно, что люди, находившиеся у костра, ничего не засекли, ничего не услышали, внутри у него возникло раздражение, но он быстро подавил его, сказал Игнатюку: – Через десять минут выдвигаемся.

Маленький солдат тоже не слышал автоматной очереди, похожей на треск рвущейся материи, но на сообщение Чердынцева среагировал, как и положено.

– Отход надо основательно прикрыть, – сказал он. – На всякий случай, а вдруг?..

– Вот именно – а вдруг? – тихо проговорил Чердынцев и, хотя непонятно было, то ли он поддержал Ломоносова, то ли не поддержал, сказал: – Действуй, Иван!

Костёр забросали снегом, снялись с места и цепочкой втянулись в черный, недобро замёрзший лес. Волки перестали выть, сколько Чердынцев ни вытягивал голову, ни прислушивался, так ничего и не засёк: то ли добычу какую обложили целой стаей и занялись ею, то ли поняли, что ничего не обломится им в этот раз, и примирились со своей судьбой.

Двигались молча – ни одного возгласа. Умершего Фабричного также волокли с собою – упокоится он на своей земле, среди своих, – на партизанское кладбище, царствие ему небесное.

Над головами людей промахивали какие-то птицы, похожие на потусторонние тени, в макушках елей и сосен сочувственно помаргивали запутавшиеся в хвое утренние звёздочки, от стволов отскакивали отбитые морозом сучки…

Произошло это уже днём, когда темнота сгреблась в кучу и схоронилась где-то в гуще деревьев, воздух сделался лёгким и прозрачным, а над головами людей безмятежно заголубело чистое небо.

Где-то далеко послышался рокот мотора, люди прислушались к нему – не танк ли это прёт по лесу? – но рокот исчез. Впрочем, исчез ненадолго, через несколько минут возник снова, удвоенный, потом утроился, учетверился, сделался назойливым, от него даже кожа на висках зачесалась.

– Прекратить движение! – запоздало скомандовал Чердынцев. – Встать под сосны! Воздух!

Но легко скомандовать, да непросто выполнить команду, непросто развернуть санки с несколькими ящиками патронов – сани в снегу проседают по самый хребет, след за собою оставляют заметный, видный издали, а уж с неба, где вся земля находится, будто на ладони, тем более.

– Воздух! – продублировал кто-то крик Чердынцева, люди зашевелились проворнее, движения их сделались суетливыми, резкими, кто-то, метнувшись в сторону, угодил в яму, видать, это была воронка от бомбы, засыпанная снегом, провалился в неё по самое горло, забарахтался беспомощно…

– Спокойнее, спокойнее, без паники! – прокричал Чердынцев, страдая только от одного вида растерянности людей, от их внезапно проступившей слабости… Действительно, слаб человек!

Низко над деревьями, едва не задевая крыльями макушек, пронёсся самолёт. Длинный, с узким фюзеляжем, украшенный чёрным, с белой, блестящей, будто эмаль, обводкой крестом, он напоминал огромную странную рукастую рыбу, невесть как оказавшуюся в воздухе.

Похоже, это был либо разведчик, либо вожак стаи, который вел за собою ещё пяток таких же сильных, гладкотелых, опасных, злых машин. Чердынцев разобраться в этом не успел, поскольку ранее не бывал под налётом авиации, смешивающей с землёй всё живое, и слава богу, что ему не довелось пережить такое, – самолёт, взревев моторами, тут же исчез, только дрожь пробежала по макушкам деревьев…

Исчез он ненадолго, сделал боевой разворот и вновь очутился над партизанами.

Люди засуетились. Санки с убитым дядей Колей, обесцветившимся до восковой – нет, до свечной белизны, чертившим обледеневшим острым носом воздух, застряли в снегу, рядом застряли вторые санки, на которых громоздились ящики с патронами, несколько человек безуспешно дёргали их, пытаясь вытащить, но всё было тщетно – плотный снег засосал полозья, будто обычная болотная грязь.

– Бросайте санки! – прокричал Чердынцев что было силы, ощутил, что у него вот-вот порвётся жила на шее, от крика даже ключицам сделалось больно. – Уходите! Уходите!

Из брюха самолёта вывалились две удлинённые серые капли, понеслись к земле.

Партизаны – а это были молодые бойцы, на чью долю всегда выпадает нагрузка потяжелее, на то они и молодые, – наконец бросили застрявшие санки, рванули кто куда, в разные стороны. Лишь один из них, совсем ещё не оперившийся мальчишка, задрал голову, поймал глазами несущуюся прямо на него бомбу и закричал подсеченно, страшно… Крик его оказался сильнее воя бомбы.

В следующий миг в воздух понеслись комья снега, рыжие, плюющиеся крошкой ошмётья земли, свившиеся, уродливо изогнутые тонкие корни, следом – коренья толстые, останки молодого партизана, угодившего под взрыв, впрочем, от него ничего не осталось, лишь полетели в разные стороны куски материи, оторванный от автомата ремень, сдёрнутый с ноги разлохмаченный валенок да что-то красное, жидкое, и всё.

Горячая волна приподняла Чердынцева, ударила боком о неровный, сплошь в наростах сосновый ствол, лицо залепило дымящейся, отвратительно пахнущей землёй. Сделалось трудно дышать. Хорошо, что хоть боком в выемку угодил между наростами, если бы угодил в нарост – сломал бы себе несколько рёбер. Чердынцев застонал и поспешно заполз за ствол – на партизан уже зашёл второй самолёт, с неба на землю валилась ещё одна партия серых, хорошо видных снизу капель, следом за вторым самолётом заходил третий, был слышен его надрывный вой.

Две бомбы шлёпнулись в снег, будто торпеды, одна за другой, первая пошла параллельно земле, проткнув, просадила её метров на двадцать, зацепила ребристым стабилизатором за какую-то выковырину, а может, за сосновый корень, неосторожно вымахнувший на поверхность, неожиданно подпрыгнула резво и тяжело, а потом с визгом ушла вниз, в промороженную твердь и взорвалась там.

От взрыва застонал, закачался лес, завалился на одну сторону – такой силой обладала взрывная волна, осколки начали сечь стволы и сучья, большие и малые, сосны заплакали от боли… В лицо Чердынцева ударила горячая вонючая струя, обварила лоб и щёки, вывернула наружу ноздри – слишком едкая она была, лейтенант закашлялся, но выкашляться до конца не смог, к глотке подступило удушье, сдавило хрящи, сплющило кадык… Из глаз мутным потоком хлынули слёзы. Лейтенант размазал их по чёрному, испачканному сажей лицу – он словно бы попал под самолётный выхлоп.

– Берегись! – заорал кто-то неподалёку.

Над перепаханной поляной пронеслись ещё два самолёта, с рёвом взмыли вверх. Снова затряслась, застонала земля, оборванные корни деревьев взмыли вместе с дымной землёй к макушкам сосен, повисли там бессильно, похожие на небрежно обрезанные верёвки, сделалось горячо… Вот она, смертушка, совсем рядом находится. Никого и ничего не пожалеет.

Самолёты исчезли так же внезапно, как и появились – ну будто бы провалились в преисподнюю. Чердынцев, оглушённый, ничего не слыша и почти ничего не видя, ощупал себя – ничего не оторвало?

Ноги, руки хотя ничего и не чувствовали – они были словно бы кипятком обваренные, – находились на месте, гнулись, складывались и раскладывались… И то хорошо. А вот подняться на ноги он не смог – всё время заваливался, что-то в нём нарушилось, тело кренило то в одну сторону, то в другую… Но через несколько минут это прошло. И слух вернулся – в висках что-то захрустело, щелкнуло, и он стал слышать, следом прояснился и взор. Чердынцев на согнутых ногах выбрался из-за сосны, огляделся.

Через мгновение около него оказался Ломоносов – для маленького солдата словно бы никакого налёта не было, – сосредоточенный, с вертикальной морщинкой, пролёгшей между глаз, чуть побледневший.

– Шестеро убитых, товарищ командир, – доложил он.

– Раненые есть?

– Есть. Но я их ещё не считал.

– Иван, посчитай обязательно.

– Сейчас, только народ из своих нор повыбирается. – Ломоносов готовно козырнул. – А что будем делать с убитыми?

– Заберём с собой. Похороним по-человечески. – Чердынцев соскрёб с щеки какую-то чёрную пакость, попробовал разглядеть её, понять, что это такое, но не разглядел, не понял, отплюнулся гадливо. – Тьфу! – Это было что-то похожее на солидол – машинную смазку. – Тьфу!

Ломоносов, сочувственно глядя на лейтенанта, протянул ему чистый квадратный лоскут. Лейтенант помял его пальцами, удивился:

– Шёлк! Откуда?

– Парашют в лесу нашли. На платки пустили…

Земля поплыла перед глазами Чердынцева, он ухватился рукой за низко свисающую сосновую лапу, покачнулся – стоял ещё слишком нетвёрдо. Через мгновение земля перестала плыть и удаляться от него, лейтенант резкими, какими-то ожесточёнными движениями обтёр лоскутом лицо.