Младшая сестра - Лев Маркович Вайсенберг

сдержала улыбку: не за горами день — Фатьма и в партию попросится!

— А вот у Лейлы с мужем…

— Как у Севили с Балашем, что ли? — подсказала Баджи.

— Ну, Балашам теперь не очень-то большая свобода! Как раз, когда шли из театра, затеяла дочка со своим доцентом большой разговор. Я, говорит, не Севиль, чтоб только и слышать от тебя: жена должна, жене подобает, не женского ума дело! И пока, говорит, не научишься как следует уважать свою жену — я жить с тобой не буду! Спорили до утра. Вернулись с работы, не дообедали даже — снова схватились, чуть было не разодрались.

— Ну, и чем кончилось у них?

— А тем, что зятек мой, как услышал, что Лейла готова распрощаться с ним, так и стал вилять хвостом и уговаривать — он, мол, любит ее по-своему и все такое. Но Лейлу мою не собьешь! Заявила ему: если хоть раз скажешь грубое слово прощай!

— Молодец твоя дочка!

— Ну и пришлось доценту остаться с носом! Он хоть и ученый доцент, да только темный еще!

Баджи залилась смехом:

— И я так думаю!

Смерть без слез

В тот день Хабибулла чувствовал себя прескверно. Он пришел поиграть с внуком, но едва переступил порог, как бессильно опустился в кресло, закрыл глаза.

Хотя окна были распахнуты и в комнате явно ощущалось веяние весны, Хабибулла тяжело дышал, жаловался на духоту, то и дело вытирал пот со лба. Вдруг он схватился за сердце и, отвалясь на спинку кресла, прохрипел:

— Умираю…

Врач «скорой помощи» без труда определил: инфаркт. И, как положено в таких случаях, предписал больному полный покой, настрого запретил куда-либо перевозить.

— Устроим Хабибуллу-бека в моей комнате, а я пока пошиву в столовой, — предложила тетя Мария.

Баджи не согласилась: лишать ана-джан угла? Ни за что! Но иного выхода не нашли. Не оставлять же тяжело больного человека в проходной столовой. И не поместить же его в комнате молодых или в той, где живет и работает она сама.

Привычный порядок в доме был нарушен. На Сашку, привыкшего бегать по всей квартире, поминутно шикали. Баджи ходила сама не своя: надо же, какая ирония судьбы! Именно на ее голову должен был свалиться Хабибулла, извечный ее недруг. Видно, такова уж ее доля: терпеть неприятности от Хабибуллы…

Болел гость долго и трудно.

Ухаживал за больным Абас, но тот принимал помощь сына с издевкой: другие в возрасте Абаса — уже врачи, а сынок по сей день вечный студент — никак не осилит науку!

Абаса сменяла Нинель. Присматривала за больным и тетя Мария — потихоньку от Баджи, так как та протестовала: ана-джан сама едва ходит, немало у нее забот о Сашке и по хозяйству.

Появились у постели больного и его дочери — то Лейла, то Гюльсум. Плохой отец, но все же — отец. Эти горькие слова стали привычными в мыслях и на устах у детей Хабибуллы, особенно в последние годы, когда отец старел, дряхлел и наконец слег.

Пришла однажды и Фатьма — что ни говори, отец ее детей, — но больной, собрав свои слабые силы, истерически закричал:

— Когда ты заболела, я спас тебя от смерти, а ты пришла сейчас в надежде не застать меня в живых! Видеть тебя, дуру длинноносую, не желаю!

В те часы, когда ему становилось лучше, он охотно общался с внуком, рассказывал занимательные истории.

Как-то в присутствии Абаса он стал рассказывать про своего деда. Этот прапрадед Сашки, уже давно ставший в устах Хабибуллы легендарной личностью, сто с лишним лет назад переплыл бурный Араке, покинул Россию и отдал себя под власть Персии.

— Сашка наш еще слишком мал, чтоб понять это, — мягко остановил отца Абас.

— Пусть с малых лет запоминает, что я рассказываю ему о наших предках, а вырастет — поймет! — отрезал Хабибулла.

Иногда, играя с внуком, Хабибулла и сам, казалось, впадал в детство: с блаженной улыбкой, внимательно, подолгу рассматривал он раскрашенные картинки в книжках внука, забавлялся его игрушками. Странно было видеть Хабибуллу в столь несвойственном ему состоянии…

Людей подле больного всегда хватало. Избегала общения с ним только хозяйка дома: Хабибулла, даже больной, не внушал ей доверия, не вызывал сочувствия.

И все же за долгие дни болезни случалось так, что Баджи и Хабибулла оставались в доме вдвоем, и тогда поневоле приходилось ей отзываться на жалобные стоны больного.

Хабибулла униженно благодарил, смиренно сетовал:

— Да, Баджи, не ожидала ты от меня такого сюрприза, такого подвоха!

Иногда он выражался более определенно и ядовито:

— Нелегко, вижу я, опекать классового врага в своем доме, и вполне сочувствую тебе! Но может быть, с годами ты стала мудрее, переоценила кое-какие ценности, которыми в свое время так дорожила?

Баджи не отвечала: не затевать же споры, особенно на такие темы, с тяжелобольным. А Хабибулла, не слыша возражений, распускал язык, язвил все более колко, едва не доводил Баджи до слез. Подумать только: всегда презирать и избегать этого человека, чтоб затем оказаться с ним в родстве, а теперь, вдобавок, еще и под одной крышей!

С тоской, со стыдом, Баджи думала:

«Когда всему этому придет конец?..»

Но иногда Хабибулла менял тон:

— Присядь, Баджи, поближе, выслушай меня… — говорил он просительно. — Хочу поговорить с тобой кое о чем очень важном.

Баджи присаживалась на край стула: может быть, в самом деле, хочет высказаться, сообщить что-то важное?

— Ты, Баджи-джан, совсем не знаешь меня… И всегда неверно воспринимала… — начинал он печально, не то оправдываясь, не то упрекая ее. Видно, что-то мучило его, но он не находил слов, чтоб выразить свои мысли… Может быть, он раскаивался в своем прошлом?.. И хотя все, что Баджи знала о нем, доказывало, что он не может стать другим, что-то заставляло ее робко верить в иное… Хабибулла напрягался, нервничал, начинал запинаться. Баджи вслушивалась в беспокойную, невнятную речь больного, безуспешно пытаясь понять его.

— Я принесу вам попить, вам полегчает, — предлагала она, охваченная тягостным чувством.

С каждым днем больному становилось все хуже. Стало ясно, что дни его сочтены.

Хабибулла сознавал это. И вдруг, в один из таких невеселых дней, подозвав Баджи, он с неожиданной внятностью и силой воскликнул:

— Ну, Баджи, наступил твой час — торжествуй!.. — И волчья злоба, как не раз бывало прежде, сверкнула в его глазах. — Я буду мертв, а ты — жива!.. — добавил он, скривив бескровные губы.

Страшными показались Баджи эти слова и волчий блеск в запавших глазах. Человек покидает мир,