Призрак Проститутки - Норман Мейлер

Я уезжаю на Кубу не без страха. Что, если средние кубинские коммунисты такие же идиоты, как члены уругвайской партии? Америка более подходящая страна для всякого дерьма. Дерьма вроде меня. Беспокоит меня и то, что Фидель Кастро не изжил своей злокозненности и не может признаться даже себе, что зря разрешил разместить на Кубе ракеты. Но я это выясню — не могу я больше двурушничать. Следовательно, рассматривайте это как мою личную жертву. Коммунизм победит, если человеческая натура сможет выбраться из собственного дерьма. Я чувствую себя пионером.

Suerte, милый человек. Знайте, что я навсегда сохраню любовь к вам. Несмотря ни на что, как говорят англичане.

Adios.

Я прочел письмо. Его содержание все еще крутилось у меня в мозгу, когда зазвонил телефон. По какой-то тональности звонка я догадался, что звонит сеньор Эусебио Фуэртес.

— Где вы?

— На другой стороне улицы. Я видел, как вы вошли в дом. Я поджидал вас. Прочли мое письмо?

— Да.

— Могу я зайти?

— Да.

Это все, что я смог выдавить. Меня начало трясти. Однажды в Мэне, на скале, обрывавшейся в пропасть, у меня затряслись колени, что сразу заметил Проститутка и обозвал «синдромом ножной швейной машинки». А сейчас у меня дрожали руки. Я знал, зачем пришел Шеви.

Он весело вошел в комнату, словно больше не боялся последствий и ему безразличен приговор. Я мог задержать его или благословить на поездку на Кубу. И то и другое было невыносимо.

— Да, — сказал он, — я пришел проститься. Пока я писал письмо, я не думал, что мне захочется это сделать. Я презирал вас. Я не хотел вас видеть. Но сейчас с этим покончено. — Он огляделся. — Есть у вас anejo? — И озорно улыбнулся. — Кубинский ром?

Я протянул ему бутылку с пуэрто-риканской этикеткой и стакан. По счастью, руки с этим справились.

— Знаете, почему я приехал? — спросил он.

— Думаю, что да.

— Могу добавить к тому, что вы знаете. У вас есть пороки, Роберто, и много ошибок, но теперь, покончив с обидами, я считаю, что вы порядочный человек. Поэтому я не могу уехать, не попрощавшись, так как это нанесет удар вашей порядочности. И моей тоже. Я считаю, что во Вселенной существует определенное количество доброй воли. Но это количество неисчерпаемо.

— Нет, — сказал я, — вы хотите, чтобы я вас арестовал. Тогда вы сможете обрести хоть какой-то покой. Вы будете чувствовать, что ваша горечь оправданна. Или же вы хотите, чтобы я благословил вас на отъезд. Тогда вам приятно будет сознавать, что вы наконец заставили меня… — Я не знал, как выразить получше мысль. — Заставили меня нарушить доверие других людей.

— Да, — сказал он, — мы с вами в одинаковом положении.

— Убирайтесь ко всем чертям, — сказал я.

— Вы не сможете меня арестовать. Вижу, что не сможете.

— Уезжайте, — сказал я. — Узнайте все, что сможете, про Кубу. Вы еще вернетесь к нам и тогда будете стоить гораздо больше.

— Вы ошибаетесь, — сказал он. — Я стану заядлым врагом вашей страны. Потому что если вы дадите мне уехать, я буду знать, что вы больше не верите в вашу службу.

Мог он быть прав? Я почувствовал невыносимую ярость. В этот момент я был, пожалуй, физически не менее сильным, чем мой отец. Я, безусловно, не боялся Шеви — боялся только (будучи истинным сыном Хаббарда), что могу убить его голыми руками. Да, я мог уничтожить его, но не мог посадить под арест. Он же мое творение. И в то же время я не мог избавиться от жалкой картины, возникшей перед моим мысленным взором. Глядя на этого франтоватого человека в моей гостиной, я видел перед собой его голову, засунутую Батлером в унитаз.

— Уезжайте — и все, — сказал я. — Я не собираюсь вас забирать.

Шеви проглотил остаток рома и встал. Он был бледен. Могу ли я утверждать, что поступил по-христиански, подталкивая его к отъезду в Гавану, куда он не стремился всей душой?

— Salud, caballero, — сказал он и, не задерживаясь, вышел.

Через десять минут после того, как Шеви ушел, я уже ругал его на чем свет стоит. Я понимал, что наградил себя новой навязчивой мыслью. Меня терзали опасения. Когда через два-три дня я отправился в Вашингтон, атмосфера там показалась мне столь же тягостной, как во время урагана в Майами. Вашингтон, каковы бы ни были пороки этого города, никогда не славился призраками и суеверными страхами. Однако мне он казался именно таким. Я предал управление. Это чувство разрослось во мне настолько, что я наконец обратился к Богу. Грех и кара составили уравнение в моем мозгу. И я дал клятву, что отныне — как бы мне это ни претило и сколько бы меня ни раздирала тревога — я посвящу себя убийству Фиделя Кастро.

34

Накануне нашего отъезда в Париж Кэл получил по коротковолновому радио сообщение от одного из своих агентов в Гаване. Его ставили в известность, что накануне вечером, 19 ноября, Кастро приезжал в отель к Жану Даниелю и в течение шести часов давал ему интервью.

Хотя о том, что было сказано в ходе того интервью, мы узнали лишь 7 и 14 декабря, когда в «Нью рипаблик» появились статьи Жана Даниеля, мой отец уже 20 ноября начал строить предположения.

— Встреча с Даниелем произошла в связи с тем, что сказал Кеннеди два вечера назад в Майами, — объявил Кэл. — «Это, и только это, разделяет нас». Потому Кастро и отправился к Даниелю.

Я молчал, и Кэл добавил:

— Ты так же переживаешь это, как и я?

— Во всяком случае, это известие делает более целенаправленной нашу поездку.

— Да, время зря мы не потратим, верно?

Через несколько недель я прочту все, что, по словам Даниеля, сказал ему Фидель Кастро 19 ноября. На дворе стоял декабрь, и к тому времени я уже забыл о своей клятве и придерживался противоположных взглядов. Я подумал тогда, что бы чувствовал, знай я содержание интервью Даниеля до отъезда в Париж. Поверил бы Кастро? И если бы поверил, то готов ли был сказать отцу, что совесть не позволяет мне иметь дело с Кубелой и что, если Кэл того потребует, я готов уйти из управления? Я не мог сказать в декабре, каковы были бы мои чувства в ноябре, так как все перспективы изменились. Мысли об отставке вызывали теперь лишь тупую боль. Принять решение о том, чтобы расстаться с профессией, не легче, чем ампутировать ногу.

«НЬЮ РИПАБЛИК», 14 декабря 1963 года

Жан Даниель

Я провел три напряженных, плотно забитых работой недели на «Жемчужине Антильских островов, пропахшей ромом и победоносно-сексуальной», как описывают Кубу брошюры для американских туристов, до сих пор лежащие в отелях Гаваны, и все время считал, что никогда не встречусь с Фиделем Кастро, а потому беседовал с фермерами, писателями и художниками, активистами и контрреволюционерами, министрами и послами, Фидель же оставался недосягаем. Меня предупредили, что он не желает больше принимать журналистов, особенно западных. Я практически уже оставил всякую надежду увидеться с ним, как вдруг вечером того дня, на который я наметил отъезд, ко мне в отель явился Фидель Кастро. Он слышал о моем интервью с президентом Кеннеди. Мы поднялись ко мне в номер в десять вечера и вышли из него только на следующее утро. Здесь я воспроизвожу лишь ту часть интервью, которая является ответом на высказывания Джона Ф. Кеннеди.

Фидель слушал мой рассказ со всепоглощающим, страстным интересом — дергал себя за бороду, передвигал на голове берет парашютиста, оправлял свою партизанскую куртку и все это время не спускал с меня глубоко запавших, живых, искрометных глаз… Он заставлял меня повторять некоторые высказывания президента, особенно те, в которых Кеннеди критически отзывался о режиме Батисты, а также те, где он обвинял Фиделя в том, что тот чуть не развязал гибельную для человечества войну.

Закончив изложение, я ожидал взрыва. Вместо этого наступила долгая тишина, спокойное, ироничное обдумывание. Не знаю, возможно, Фидель изменился и карикатуры в западной прессе, изображавшие его этаким сорвавшимся с цепи безумцем, отражают реальность, отошедшую в прошлое. Знаю одно: за те два дня, что я провел с Кастро (а в течение их многое происходило), он ни разу не терял спокойствия и умения владеть собой.

«Я полагаю, что Кеннеди искренен, — заявил Фидель. — Полагаю также, что сегодня искренность имеет политический вес. Сейчас поясню, что я имею в виду. Я не забыл макиавеллиевскую тактику и уловки, попытки осуществить вторжение, давление, шантаж, организацию контрреволюции, блокады и прежде всего меры, принятые против нас задолго до того, как появился предлог — коммунизм. Но мне кажется, Кеннеди унаследовал тяжелую ситуацию: я считаю, что президент Соединенных Штатов никогда не бывает по-настоящему свободен, и думаю, что сейчас Кеннеди ощущает это отсутствие свободы. Мне кажется также, что теперь он понимает, насколько неправильно его информировали, например, о реакции Кубы во время неудавшегося вторжения в заливе Свиней. Я думаю также, что Кеннеди реалист: он теперь понял, что нельзя взмахнуть дирижерской палочкой — после чего мы исчезнем вместе со взрывной ситуацией в Латинской Америке.