Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

один обвинял, другой – защищался. Было что-то безнадежное теперь в голосах обоих, а великие мужи, учением которых виртуозно, точно обоюдоострыми мечами, в бескровном поединке блистали их слова, казались ожившими свидетелями, безмолвно стоявшими вокруг.

– Не имеющий мудрости – гибнет. А безумного убивает гнев. А заблуждающегося убивает рвение… Я верю, Всевышний не оставит тебя, государь, и ты совладаешь и с гневом, и с рвением. Но одной твоей мудрости мало. Надеюсь, новые твои советники надёжны.

– Что сожалеть о старых? Их время прошло, их знаний мне мало, их желания давно не со мной. Об Адашевых помнят? Всё миновало. И они не безупречны: зачем мне Вишневецкого, трижды предателя этого приволокли сюда?! Покуда для себя старался, ироем доблестным выступал, сражался как надо, и разве я не награждал его за службу как следует? И на поборы его рати на Дону сквозь пальцы смотрел. А как у нас мир с казаками и Черкасскими пошёл, так ему нечем стало поживиться, и, многим подобно, ложной оказалась его преданность… Разве благоверный князь Дмитрий осилил бы замыслы свои и совершил великие деяния, если бы слушал старых советников? Никогда. «Никто не вливает нового вина в старые мехи; иначе мехи разорвутся, и вино выльется, и мехи погибнут». А сам-то ты, Владыко, можешь хоть кому довериться в анклаве твоём?

– Афанасий Суздальский достоин весьма.

– Потому ты его на Полоцкую митрополию утвердил? Знаю, кому в подмогу. Фёдорова, конюшего нашего, тоже почитаешь верным?

– О нём худого мне сказать нечего, и не известно. Народ его уважает, потому как посулов не брал и не берёт.

– Посулов не берёт. Ему без надобности. У кого власти больше, чем земли, и казначеи в друзьях, тому взятками палиться зазорно. Что хочет, то сам и делает… Ты митрополичего казначея, Корнилия, также привечаешь? И этот честен?

– Надёжен весьма, – отвечал спокойно митрополит, будто не замечая внезапной опасной иронии в вопросах Иоанна. – Хотелось бы видеть его на престоле Ростовском.

– Ну, добро. То, Владыко, твоё право. Но не договорили мы…

– Спрашиваешь ты меня, в чём мудрость и величие царя. Но что я, схимник, ответить могу тебе, кесарю? Алкуин всё за меня изложил… Добавить лишь можно: «Кем довольны люди, тем доволен и Бог». Кто угоден людям, тому благоволение будет и Свыше…

– Только святой, разве, всем угоден. А разве мной недоволен мой народ? Расспроси как-нибудь сам, люб я ему или ненавистен. И не народ ли позвал меня вернуться на царство? Расспроси, отче, пахаря и трудника прежде иных. Да не тех, кого подбили к смуте ложью и подкупом прямым, заморочили наветами на меня бедные тёмные их головы! Грома не было, а они уж обделались со страху, на беглых своих господ глядючи! Не суди о всём люде русском также по иным новгородским посадникам. У них там свой замес… Вольницу я у них отымаю? Да! Ту самую, панскую, которой Курбский сейчас хвалится, а мне-то всё известно, что он с народишком там своим творит, без суда и закона вот уж точно всякого! Все его преступления нам известны! А меня добру христианскому всё учит!!! Такую вот волю я у господ отнимаю, да прежде – ради самого народа, от добра добра искать удумавшего у негодных, у лгунов и смутьянов… А посмотри прежде, кому я здесь ненавистен, кто эти судьи сами, и веруют ли они сами в Бога истинно, а не из страха, на всякой случай отправления совершая? Не тем ли, кто Бога золотом подкупают, как паршивого наместника, на руку нечистого, чтоб глаза закрывал, дьяку продажному подобно, или судье неправедному, на нечистые дела их? (Прости, Господь, сквернословие моё!). И кто более угоден Богу, ответь сам…

– Ох… Государь мой, слаба природа человеков, скверна в них нескончаема. И рад бы возразить тебе, да нечем. А народ… что лошадь слепая.

– Но и слепая лошадь везёт, если на возу зрячий правит. Так сам народ о себе говорит. Дашь волю царю – давай и псарю! Разве такое допустимо? Да отпусти я на миг повод, дозволь мы сейчас всякому расправу чинить на своё усмотрение, без страха и суда, единого для всех, и пробудимся завтра среди моря кровавого. Не страхом, говоришь, любовью держать мир надо? Ты в самом деле веришь в это? Сам говоришь про нескончаемость скверны человеческой, и что мерзости мирской нет предела. Одни сдаются и впускают эту мерзость в себя, другие – бегут от мира подальше. Мне же нельзя ни того, ни другого. А, меж тем, придёт день Господень, как тать ночью…

Филипп молчал. Иоанн ожидал. И виделось Федьке, как сидит он, склонив голову, уронив руки, опираясь устало о колени, и знал, что не услышит желанного ответа.

– Недуг ты обозначил. Ответь теперь, как нам его лечить?

И снова молча вздохнул Филипп. И вот тут бы положить ему ладонь на плечо государя… Всё бы отдал Федька за то, чтоб сейчас так и случилось. Но ему ничего этого не было видно глазами, только – сердцем ощущалось.

– А мне, Владыко мой, вручено здесь судить… – послышалось, как поднимается Иоанн, крепнет и расправляется решимостью его голос, и тут же шелестом палия обозначилось вставание митрополита. – Малою жертвой большое спасая, выбор невыносимый непрестанно вершу… Нет бремени, тяжельче и неблагодарнее этого. Быть может, душу свою наказанию вечному обрекаю, а память по себе – злобному поруганию… Как обо мне в веках рассудят потомки? По делам моим видимым, или по словам ненавистников моих, прозывая необходимость горькую жестокостью?

– Жестокость кажется кратчайшим путём к цели, однако…

– Да так всё, отче мой, но нам некогда окольным путём идти. Времени нет, опасаюсь… Сказано, если падёт последнее Богохранимое государство, настанет скончание мира. В лето семитысячное последнее зрите, сде есть конец. Зде страх, зде скорбь, и век восьмой настал516. Нет времени нам более, по грехам отвечать приходит срок… Тебе, Владыко, страшиться нечего. Ты душу в чистоте соблюл…

– С тобою скорблю, государь. Воистину, великая участь твоя, и страшная. Но и по себе скорблю тоже… Все грешны, все, потому что – люди.

Молчание длилось так долго, что Федька не выдержал, переступил на бесчувственных от напряжения ногах, почти не ощутив одервеневшего тела, полностью поглощённого вниманием.

– Благодарю на том, Вадыко. Найдётся меж нами посредник, чтобы возложить руку на нас обоих? Подобно тому, как дан был мудрейший Боэций в утешение всем, кто прежде не мог примирить в себе Платона и Аристотеля517, и лишь он сумел показать не их рознь, а необходимое единство…

– Благослови тебя, Господь, великий государь. Молю Бога ежечасно о благоволении тебе!

Шаги митрополита двинулись к выходу, но Иоанн, уже вроде