Жизнь и судьба инженера-строителя - Анатолий Модылевский

говорится, в его характере было больше изъянов, чем в уме. Я замечал Александр Иванович был о себе очень высокого мнения; часто не терпел возражений, вредничал, да и к студентам относился пренебрежительно, любил читать им нотации; мне было его жалко: грамотный, красивый мужчина, кандидат наук, одевался со вкусом, но характер скверный; человек с непомерно раздутым «я», всегда ищет признания; он постоянно нуждается в том, чтобы его похваливали; он мнит себя чуть выше любого другого, и на подчинённых ему преподавателей и студентов смотрит свысока; человек со знаком «минус», пребывающий в постоянном конфликте с самим собой и с окружающим миром. Я понимал, взрослому человеку трудно, а порой просто невозможно себя переделать, поэтому наши отношения были сугубо деловыми и уважительными; пережив в РИСИ конфликт с Векслером я сторонился неприятных разбирательств, обычно инициируемых заведующим; с ним у меня были ровные отношения без взаимных претензий, а если мне надо было решить какой-то вопрос, мы спокойно разговаривали наедине в его кабинете и это ему нравилось. Вообще же, работа кафедры была нормальной, но личные отношения Полевского с деканом – никудышные. Однажды Глебов вызвал меня и предложил возглавить кафедру, что было совершенно неожиданно, я отказался, мотивируя тем, что никогда не был администратором и не хочу им быть; подумал, зачем мне это ярмо: зарплата повысится на 30 рублей, но не будет свободы передвижений, да ещё буду за кого-то отвечать, поэтому и ответил декану твёрдым нет; это не понравилось декану, он обиделся; за годы работы с ним преподаватели знали эти его черты, мнительность, обидчивость, хотя никто никогда не думал его обижать – такой уж человек; это был его эгоцетризм, помноженный на непомерную мнительность, проще говоря – гордыню; возможно, он блюл честь фамилии и свою собственную так, что окружающим иногда становилось не по себе от его высокомерия или кичливой обидчивости. Пришёл к Полевскому и честно рассказал обо всём; он тяжело вздохнул, понял, что я не рою яму, чтобы он в неё упал. Глебов не хотел, чтобы Полевский оставался завкафедрой, и когда ввели очередную аттестацию преподавателей, не продлил с ним контракт. декан придумал объединить нашу кафедру с кафедрой строительных конструкций. Через некоторое время вышел приказ ректора, подготовленный деканом, об объединении несовместимых кафедр, чего не делалось ни на одном строительном факультете страны. А ведь мог же он поставить заведующим Перетолчину; нам велели быстро освободить помещение и перейти на кафедру конструкций; всё это было придумано только для того, чтобы освободиться от Полевского, который не нравился декану; преподаватели обеих кафедр взбунтовались и написали обращение к ректору, чтобы отменить приказ; ректор пришёл в коллектив, выслушал преподавателей, говоривших о том, что от этого снизится качество обучения; и только доцент Кашуба, когда надо было высказать своё критическое мнение по поводу объединения кафедр, изловчился примерно так:

Решительно и смело,

Всегда по сути дела,

Но – чутко, уважая,

Совсем не обижая.

Тепло. Но без экстаза,

Не «против» и не «за».

Даёшь побольше газа,

Но … жмёшь на тормоза.

Ректор приказ не отменил; мы стали работать под началом молодого доцента Люблинского, о ТСП он не имел понятия, но, правда, к нам не придирался.

Логика Глебова была вполне понятна; от слияния кафедр выиграл только он, теперь ему легче было работать и не тратить нервы на неуступчивого Полевского; недаром говорят, что когда идея фикс овладевает человеком, то ему кажется, что проблема может быть легко решена; а что касается учебного процесса и качества подготовки специалистов, то это как в РИСИ, так и здесь, дело десятое. Послушаем, однако, Монтеня: «… кто берётся выбирать и вносить изменения, тот присваивает себе право судить и должен поэтому быть твёрдо уверен в ОШИБОЧНОСТИ отменяемого им и в ПОЛЕЗНОСТИ им вводимого». Теперь приходилось работать в комнате, где разместилось много преподавателей, снова стало тесно и шумно, консультировать студента негде; приходилось искать свободную аудиторию, идти с третьего на первый этаж за ключом… Полевский некоторое время работал на кафедре доцентом, был тихим, каким-то «пришибленным»; подал заявление, уволился и стал преподавать в учебном комбинате БГС; вот и получается: «Кто хочет больше, чем может, – имеет меньше, чем мог бы иметь» (принцип Пляца). Иногда я встречал на улице Александра Ивановича, мы дружелюбно разговаривали; он никогда не говорил о своей новой работе, а я не расспрашивал; мне было его жалко, счастье отвернулось от него. «Если вы хотите оценить состояние человека с точки зрения его счастья, то надлежит спрашивать не о том, что его тешит, а о том, что его огорчает, ибо чем ничтожнее последнее, взятое само по себе, тем человек счастливее. Счастье, хотя бы временное, – это отсутствие несчастья». (Шопенгуэр).

Перестройка, упадок, который происходил в стране, не мог не коснуться высшей школы; зарплату часто задерживали, начальство перестало требовать от преподавателей методической и научной работы. Мы на кафедре увидели, что некоторые из молодых, особенно две подруги, Сорока и Журавлёва стали откровенно халтурить, а Люблинский не контролировал и не требовал ничего; бессознательность и отсутствие совести достигли таких размеров, что этого нельзя постичь, не убедившись воочию; O tempora! O mores! – О времена! О нравы! (Цицерон). И только преподаватели, такие как Олег Куликов, Людмила Перетолчина, Валерий Люблинский, Зоя Гура, Светлана Жданова – они серьёзно относились к работе, честно трудились. Подумал: «Буду ли я ещё продолжать напряжённо работать… Не уверен. Хотя всё может быть… Но одно знаю наверняка: халтурить не стану, даже, если нужда будет заставлять». Только один наш доцент В.М. Кашуба, по примеру Сороки и Журавлёвой, быстро приспособился: совершенно не стесняясь присутствия коллег, он, почти не глядя на принесённый студентом курсовой проект, быстро ставил в зачётку отметку; не просил студента обосновать принимаемое техническое решение, не обсуждал с ним другие варианты выбора механизмов, короче, не призывал к размышлению, относился к своей работе формально, точно так же, как и Сорока с Журавлёвой; вот и получается: вероятность того, что пришедшие на смену новые поколения преподавателей продолжат лучшие традиции, не велика; они своими склонностями и представлениями отнюдь не вызывают оптимизма, – в основном такие же уродцы, как и их бессовестные предшественники; подумалось: «Разные люди вокруг нас: труженики и паразиты, бессребреники и твари, искренние и лицемеры…». Грустно и прискорбно, что это передаётся новому поколению преподавателей; им было в этой атмосфере вполне комфортно. Работая и в строительстве, и в вузе, слышал от некоторых: «Работа не волк, в лес не убежит». Не могу сказать, чтобы я сам был ревностный труженик и не обладал долей