Необыкновенные любовники - Анри де Ренье

Мы вновь со всем пылом предались наслаждениям юности. Наша молодость, однако, уже подходила к концу, а юность Леонелло, во всем ее блеске, тщетно являла нам пример благоразумия. Как в прежние годы, садились мы за стол в игорных домах острова и за зеленое сукно «фараона». Картонные маски скрывали наши лица. Мы веселились. Нельзя не быть веселыми в Венеции, а ведь ты и я венецианцы. Леонелло улыбался с серьезностью при виде наших безумств.

Карнавал 1779 года был совершенно исключительным по блеску и оживленности. Развлечения были изобильны, и, в качестве одного из них, мы уговорились провести один день на моей вилле. Когда дело было решено, я отправился вперед, чтобы заранее сделать некоторые приготовления. Ты, Леонелло и еще несколько друзей должны были присоединиться ко мне на следующий день, а еще через день на вилле должно было собраться многочисленное общество. Исключительно хорошая погода позволила зажечь в садах фонари. Зрелище обещало быть приятным.

«Вы оказались верны своему слову. Я увидел, как вы подъехали в условленный час с пятью из ваших друзей. Вы все были под масками, и ряд ваших карет представлял красивое зрелище. Я повел вас всюду, чтобы вы могли видеть приготовления к празднику. Предполагался бал при свечах в гроте из ракушек и ужин, сервированный в зеркальном зале. Мы прошли туда, чтобы попробовать освещение. Я взял Леонелло под руку. Он смеялся, обмахиваясь, как веером, своей картонной маской. Я приказал лакеям закрыть окна и, опустив шторы, создать полнейшую темноту, чтобы нам можно было лучше судить о яркости канделябров. Мы погрузились во мрак, ибо вокруг нас в эту минуту была совершенная темнота. Я крикнул слугам, чтобы они скорее зажигали свечи и не оставляли нас так долго в темноте, и вдруг я почувствовал, как что-то острое и холодное пронзает мою грудь, проникая в самое сердце, и что рот мой полон крови…»

Когда при зажженных свечах мы подняли Бальтазара Альдрамина, мы увидели, что в его труди торчит кинжал. Острие, без сомнения, задело сердце, потому что Альдрамин был мертв. Потрясенные и онемевшие, мы все семеро стояли вокруг него. Тут были Лудовико Барбариго, Николо Воредан, Антонио Пирмиани, Джулио Боттароль, Оттавио Вернуцци, Леонелло и я, все — друзья Альдрамина, из которых каждый пожертвовал бы собой, чтобы спасти его жизнь, ибо мы его любили, и он любил нас. Никогда не было среди нас никакого соперничества, никаких ссор — ничего, кроме чувства уважения и любви.

Итак, Бальтазар Альдрамин сам лишил себя жизни! Собственной рукой вонзил он в себя смертоносный клинок! Но почему же так покончил он с собой? Разве не был он молод, богат и счастлив? Какую скорбь утаил он от нас всех? Мы стояли, недвижимые и мрачные, и лица наши были так же белы, как обсыпанный мукой картон наших масок, которые мы еще держали в руках. Да, Альдрамин убил себя; мы не могли отвести глаз от таинственного трупа: одинаково чудовищное и неизбежное подозрение одновременно возникало у всех нас. Не нанес ли кто-нибудь из нас Альдрамину смертельный удар, пользуясь темнотой? В душе у каждого есть свои тайны, и бывает столько скрытых помыслов! Но в таком случае кто же это сделал? Кто был виновником этого темного злодеяния? Тот или этот? Кто?

Тягостное молчание охватило нас, и, не смея взглянуть друг другу в лицо, мы уже ловили наши взгляды в зеркалах, отражавших и умножавших наши лица вокруг бездыханного тела Бальтазара Альдрамина: его трупы, видимые во множестве зеркал, казалось, обличали каждого из нас.

После того, как Альдрамина похоронили в церкви Сан Стефано, где покоится он теперь со скрещенными над кровавым рубцом раны руками, нас продолжала преследовать та же тоска. Барбариго, Воредан, Пирмиани, Боттароль — все мы уже не могли при наших встречах не чувствовать невольного взаимного недоверия. Мы едва осмеливались подавать друг другу руки.

Это злосчастное стеснение столь ожесточило нас, что довело Боттароля и Барбариго до поединка. Они скрестили шпаги по какому-то пустому поводу, которым они прикрыли истинную причину ссоры. Боттароль был смертельно ранен, и Барбариго должен был бежать на материк.

Я впал в глубокое уныние; я не мог утешиться после смерти Альдрамина. Леонелло старался меня развлечь. Чудесно играя на различных музыкальных инструментах, он этим пытался рассеять мою меланхолию. Я продолжал видеться с ним ежедневно. Никогда не внушал он сердцу моему никаких подозрений. Его нежность и искренность настолько удаляли от меня эту мысль, что я ни разу не сказал ему ни слова о том, что так мучительно тревожило меня. Как-то раз я встретил Воредана. Он спросил меня о Леонелло, который с некоторого времени поселился в моем дворце; я сообщил ему об этом.

«Берегись темноты!» — крикнул он мне с недобрым смехом. Несправедливость этого подозрения уязвила мое сердце — так дружен был я с Леонелло.

Видя, как увеличивается со дня на день мое страдание, Леонелло предложил мне отправиться в путешествие. Он уверял, что у него есть дела в Риме и что письма из Палермо призывают его съездить туда. Я сделал вид, что поверил этому предлогу, который был придуман только для того, чтобы побудить меня переменить место. Пребывание в Венеции стало мне неприятным. Колокола церкви Сан Стефано, находившейся поблизости нашего дворца, заставляли меня содрогаться: они пробуждали во мне жестокое воспоминание об Альдрамине. Я согласился на поездку. Наши приготовления были быстро закончены. Мы спустились по трем ступеням порога, стертым прозрачной водой. Я несколько раз обернулся, чтобы взглянуть на белый фасад дворца Альдрамина. Дождь оживил розетки из розового мрамора: они казались двумя нежными, едва затянувшимися ранами.

Мы пустились в путь, Леонелло и я, в одной карете. Нам хотелось остановиться для ночлега в Пьенце, но ночь застала нас довольно еще далеко от города, посреди соснового леса, где было уже темно. Когда мы готовились выехать из леса, мы услышали громкие крики. Шайка воров окружила нашу карету. Наиболее дерзкие из них размахивали факелами под самым носом вздыбившихся лошадей, в то время как другие уставили на нас дула пистолетов. Наши слуги бежали.

Тщетно пытались мы освободиться. Наши шпаги оказались бесполезными. В одно мгновение я был схвачен и связан; повязка покрыла мои глаза. Последнее, что я видел, было — как Леонелло отбивался от разбойников. Затем два человека взяли меня, один за голову, другой за ноги, и отнесли в сторону довольно далеко. Потом, опустив меня, они заставили меня идти вперед, подталкивая в плечи. Почва, усыпанная хвоей, скользила под моими ногами. Когда мы остановились, я почувствовал, как с меня снимают одежду, после чего меня привязали к сосновому стволу; кора царапала мне спину; кожа прилипала к смоле.