Спасти Каппеля! - Герман Романов

— Колчака я убрал, вся армия мне присягнула. Сибирское правительство меня царем признало. Так почто вы на мое войско войной пошли?! — В голосе Михаила Александровича лязгнула сталь.

— Омманули нас! — разом возопили отец с сыном. — С Красного Яра к нам в Зеледеево пришли, сказали буржуи идут, грабят хозяйства да баб с девками сильничают. Вот мы и поднялись… Прости неразумных!

— Мои солдаты за Сибирь дерутся, чтоб красных отсюда выгнать. Буржуев у меня быть не может, я за народную власть. Царство каиново на Руси утвердилось, церкви разрушают, народ развращают. В Москве памятник Иуде поставили! Бесы завсегда соблазняют, и вы, мужики, поддались. А неужто неведомо вам, что они сладко стелют, вот только спать жестко будет?!

— Прости, государь…

— Да, ладно. Голодны, чай? — Михаил Александрович ласково улыбнулся, повернулся к занавеске, что кутью от залы отгораживала, и позвал:

— Хозяюшка! Покорми чем-нибудь меня и мужиков. А то они намерзлись, настрадались.

Дородная женщина в красивом платье, с убранными под платок волосами, с бусами на шее, не вошла, а вплыла в комнату. Поклонилась низко.

— Сейчас накрою, царь-батюшка! Девки!

В комнату ворвались две девчонки, дочери лет пятнадцати, двойняшки, и забегали, захлопотали. Не прошло и пяти минут, как стол был заставлен сельскими разносолами, какими богата таежная земля. Миски, блюдца и тарелки буквально накрыли скатерть с бахромой. Семен Федотович сглотнул, ведь с ночи не ел, так, сухарей пожевал в поезде.

Тут было на что посмотреть — хозяйка расстаралась, хоть предпоследний день поста рождественского идет. Видно, для разговения приготовлено, но служивые пост-то не соблюдают, Господь на то освобождение дает. А глаза радовались, во рту скопилась слюна — холодное отварное мясо, копченая и соленая рыба как целая, так и кусками, жареная дичина, фаршированные курицы, соленые грибы, квашеная капуста, маринованные огурчики, всевозможные пироги, кренделя и заедки. Перечислять можно долго, эт сеттера, эт сеттера, эт сеттера…

Хозяюшка прямо увивалась возле Михаила Александровича, лучший кусок в тарелку подкладывала. А на мужиков посмотрела так, будто скалкой ударила, и прошипела тихо: «Ох и злыдни дурные!»

Семен Федотович ел все, что пригожие девицы сноровисто подкладывали царскому генералу, гордые от такой чести. Михаил Александрович объяснял мужикам, как говорилось в это смутное время, текущий момент, и изредка хвалил хозяйку, а бывшие повстанцы все виноватились и хоть пытались есть, но кусок в горло не лез…

— Так вот, мужики! Пойдете ли вы всем миром за меня, и долю лучшую обретете, или с красными поганцами Бога предадите, как иуды. Только вряд ли они тридцать сребреников вам платить будут!

— Вели, государь, все умрем!

— Ну что ж. Верю вам! Семен Федотович, подай воззвание Сибирского правительства и мой манифест. Час назад мне первые оттиски принесли, всю ночь печатать будут в типографском вагоне.

Семен Федотович быстро взял с комода большие листки и положил перед Михаилом Александровичем на освобожденный от тарелок стол. Пододвинул чернильницу и ручку.

— Ну, смотрите, мужики. Не подведите, отнесете своим и всем прочитайте. — Император обмакнул перо в чернила и стал быстро подписывать листы бумаги, откладывая их в сторону Фомина. Семен Федотович тоже обмакнул перо второй ручки в чернильницу и быстро пробежал глазами текст воззвания и манифеста, уткнувшись взглядом в знакомые строки: «На подлинном Собственною Его Величества рукою написано». Далее чернильный росчерк «Быть по сему», и следом — «Михаил». А на манифесте вообще стояла только одна высочайшая роспись без всяких сопутствующих слов.

Генерал вздохнул и принялся черкать листы — писать ему было намного больше — заверяя своим «подлинным верно» и ставя чуть более короткую, чем у императора подпись.

— Но кто же знал, кто знал! — Бронислав Зиневич не находил себе места, мечась из угла в угол по кабинету. Хорошо, что хоть эсеры оставили помещение за ним и продолжали называть его командующим народно-революционной армией, а иначе было бы совсем худо. Даже поспать хоть немного в спокойствии негде.

Прошло трое суток с того страшного часа, когда он прочитал на ленте — «мавр сделал свое дело». Красному начдиву не откажешь в чувстве черного юмора. Вернее, уже откажешь — сегодня в городе напечатали во всех газетах, что 30-я дивизия красных наголову разгромлена, а ее начдив Лапин убит.

И тут же прогремело второе известие, потрясшее разом весь город, — в Иркутске пришедшее к власти Сибирское правительство признало царем Сибирским, с сохранением права на императорский титул, великого князя Михаила Александровича. Известие, что царь жив, а вся армия ему присягнула и уже идет штурмовать Красноярск, моментально взбудоражило весь город. Словно большой булыжник с чудовищной силой метнули в коровью «лепеху» — брызги во все стороны полетели!

Вышедшие из подполья большевики с наиболее упертыми «красными», с упрямством, достойным лучшего применения, твердили о самозванце, и с самоотверженностью Сизифа строили укрепленные позиции на западных рубежах, вытягивая тяжелую артиллерию. Вот только ряды желающих повоевать за них таяли словно брошенный на горячую печку лед.

Эсеры, земцы и прочие «розовые» от одной мысли, что сейчас их будут лупить в хвост и гриву сразу с трех сторон — запада, востока и внутри города, — заметались как в Камаринской. Кто-то горланил о революционных завоеваниях, но их мало слушали. Большинство разом замолчало, будто в рот воды набрало. И, как умелые хамелеоны, стали совершать чудеса мимикрии — розоватые оттенки всех цветов стали стремительно белеть, словно грязные подштанники после хорошей стирки с кипячением.

Вошедшие в город партизаны Щетинкина и Кравченко разом забурлили, словно теплое дерьмо, в которое щедро сыпанули дрожжей. Мозги у крестьян окончательно съехали набекрень — ведь их подняли на восстание именами царя Михаила и великого князя Николая Николаевича. А теперь призывают с царем драться? Ну уж нет — кое где уже слышалась стрельба и дикие, душераздирающие вопли жестоко истязаемых большевистских вожаков. Как же — обманывать грешно! Не хватало еще малой искры на бочку с порохом — вот тогда партизанская вольница бросилась бы громить город, не разбирая политические окраски обывателей.

Самые умные, вернее трусливые, что всю войну отсиживались по укромным местам, совсем затихарились. Бежать из города некуда, запросто попадешь из огня да в полымя…

— Что делать?! Что делать?! — Генерал выплевывал из себя извечный русский вопрос и метался по кабинету. Он осязаемо ощущал, как на его шею накидывают веревку, даже тер ее ладонями, стараясь прогнать ужасное наваждение. Судорожные мысли метались в голове, но спасительной из них не находилось. Он даже бросил взгляд на револьвер, но тут же отказался от позыва — не для того он пытался сохранить себе жизнь, чтоб так ее закончить…

— Ваше превосходительство, разрешите? Позвольте, я сниму шинель, а то в комнате жарко.

Голос адъютанта Потоцкого вывел генерала из панического состояния, и Зиневич привычно кивнул. Тот быстро повесил шинель, и «командующий» захлопал ресницами от удивления — на офицере была надета польская военная форма, вернее, английская, но с атрибутикой Войска Польского, с красно-белым шевроном на рукаве. И на меховой зимней шапке раскинул в стороны свои крылья белый орел Пястов.

— Как это понимать, капитан?!

— Поручик, пан генерал. Всего поручик. Со вчерашнего дня я на польской службе, вернулся, так сказать, в лоно исторической родины.

— Так, — задумчиво протянул Зиневич, и его сердце учащенно забилось. Он впервые почувствовал, что шею уже не давит невидимая петля, и надежда на спасение ожила в душе.

— Да и вам, ваше превосходительство, не мешало бы вспомнить свое польское происхождение.

— Даже так?! А что это даст мне? Вы говорите от себя лично или…

— Я пришел по поручению полковника Валериана Чумы. Согласитесь, ваше превосходительство, но ситуация сейчас несколько двусмысленная. Вы, испытывающий внутренние симпатии к монархии, вынуждены командовать этим революционным сбродом. А между тем впервые появилась возможность опереться на твердое государственное начало и избавиться от большевиков, хотя бы путем независимости Сибири.

«Желательно бы. Но я не могу командовать этой вольницей, того и гляди, что они меня сами… Того… А чем не выход?!» — генерал почесал переносицу, пребывая в раздумьях. Он уже понял, куда клонит его бывший адъютант, а ныне польский офицер.

— Вы можете поднять за императора свой 4-й Енисейский полк, где солдаты еще вам верят. — Голос Потоцкого был вкрадчив, но скрытая издевка вырвалась помимо воли в этом «еще».