Месть - Владислав Иванович Романов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Прощаясь, Сталин протянул Кирову книгу Гитлера «Моя борьба», изданную в твердом переплете, с желтой обложкой, на которой чернела фашистская свастика.
— Мы для узкого круга перевели и издали, — сказал Коба. — Врага надо знать в лицо, — усмехнулся он. — Хотя какой Гитлер враг, он сам признает, что марксизм — это лучшее учение из всех и многое ему дал. Я тебе тут одну только фразу хочу показать, — Сталин открыл книгу, быстро нашел нужную страницу в середине объемистого тома и ткнул пальцем во второй абзац. — Вот, вслух прочитай!
Киров взял книгу и прочитал вслух:
— «Прежде чем побеждать внешних врагов, надо сперва уничтожить противника внутри своей страны…»
— Мудрые слова! — сказал Сталин и процитировал вслух другое изречение Гитлера: — «Я иду впереди своего народа как его первый солдат: а за мной, пусть это знает весь мир, идет народ…» Ну как сказано? Нет, что ни говори, а он очень умен, этот Адольф! «Горе тому, кто слаб!» — восклицает он, и опять он прав. А знаешь, что говорил Ленин? «Важно в решающий момент, в решающем месте быть сильнее, победить!» Что говорит наша пословица? Важно быть в решающем месте в решающий момент, так? Но Ленин ее точно переделывает, он говорит: важно быть сильнее, а значит, горе тому, кто слаб! Знаешь, читаю Гитлера и такое иногда ощущение, будто с Лениным разговариваю. А иногда он словно у меня с языка слова снимает! Вот стервец!..
Сталин помолчал, потом вдруг сказал:
— «Я должен приучить самого себя быть жестоким» — как просто и в самую точку! Горе тому, кто слаб!
Лишь сейчас, вспомнив этот разговор перед отъездом, Киров оценил всю прозорливость слов Сталина: он говорил о том, чего ему не хватает, чтобы стать настоящим вождем, наравне с ним. «Голубиная душа!» — любил повторять Коба в первые годы знакомства с Кировым. Но от той голубиной души теперь у Кирова и перьев не осталось. Она превратилась в крепкое мускулистое тело, которое, может быть, еще и уступает по прочности железу, но руками ее не разорвать. «Наверное, и у Сталина есть срок, — подумал Сергей Миронович. — И просто так, одним голосованием на Политбюро его уже не свалить — всех передушит за одну ночь, едва они заикнутся об этом. А если переезжать в Москву, то не для того, чтобы быть на побегушках у Кобы. Если переезжать, то брать власть в свои руки. Коба никого не устраивает. Он сделал свою черную работу, разгромил оппозиционеров, но, громя их, так увлекся, что поневоле продолжает выискивать врагов среди трупов. А для того, чтобы занять место Кобы, я должен приучить себя быть жестоким. Коба прав в одном: горе тому, кто слаб!..»
Киров так разволновался от этих мыслей, что на мгновение даже забыл о Мильде. Дверь в коридор была приоткрыта, и он вдруг услышал странный скрип, как будто кто-то выдвинул ящик письменного стола. Сергей Миронович вышел в полутемный коридор, где горела одна дежурная лампочка, огляделся. Из-под двери соседней комнаты секретарей пробивалась полоска света. Киров вошел в секретарскую. Один из его помощников, Алексей Гудовичев, продолжал работать. Увидев Кирова, он поднялся.
— Привожу в порядок стенограммы секретариата за прошлый год, чтобы сдать в архив, — пояснил он.
Гудовичева Киров знал еще с гражданской. Его тогда ранили в ногу и с тех пор он прихрамывал.
— На сегодня хватит, Алексей Иванович, идите домой, — приказал Киров.
— Но, Сергей Миронович, вы сами разрешили мне остаться сегодня, чтобы закончить эту работу, а потом я живу за городом и уже не сумею попасть домой, — оправдываясь, забормотал Гудовичев.
— Домой! — угрожающе повторил Киров, бросив на помощника столь жесткий взгляд, что Гудовичев, помедлив, кивнул и стал собирать бумаги, разложенные на столе.
Киров лишь на мгновение ощутил некоторую неловкость: любому руководителю негоже переиначивать свои распоряжения да еще выходит, что он выгоняет человека попросту на мороз ради своих утех; куда он пойдет в столь поздний час, но, вспомнив рассуждения Кобы о жестокости, подумал, что с таких мелочей все и начинается. Надо вытравлять в себе остатки этой ненужной жалости, иначе ему стоит идти в управдомы, а не в секретари ЦК.
Гудовичев неторопливо спрятал стенограммы в стол, закрыл его на ключ, разложил аккуратно на столе канцелярские принадлежности, причесал расческой волосы, продул ее, сунул в карман. Киров стоял на пороге. Гудовичев же медлил, точно ожидая, что Киров переменит свое решение, что-то начал искать в шкафу, но, так и не найдя, снова вернулся к столу, выдвинул один из ящиков, рылся несколько минут, закрыл ящик и лишь тогда стал одеваться. Закрыл секретарскую на ключ и, прихрамывая, двинулся по коридору.
— До свидания, Алексей Иванович, — бросил ему в спину Киров.
— А, до свидания, извините, Сергей Миронович, я задумался и забыл попрощаться, до свидания, — Гудовичев обернулся, напряженная улыбка мелькнула на его лице. Все это показалось Кирову странным, но он услышал знакомую частую дробь ботиночек в конце длинного обкомовского коридора, и сердце его мгновенно наполнилось радостью: Мильда! И он тотчас забыл о Гудовичеве, бросился ей навстречу. Она, увидев его, побежала к нему, запнулась, упала, он поднял ее на руки, прижал к себе. Она была как ледышка.
Киров на руках принес ее в кабинет, снял ботиночки, стал водкой растирать ноги, руки, заставил выпить сто грамм, а потом раздеться донага, и, уложив на кожаный диван, растер до красноты все тело.
В кабинете было тепло, он укрыл Мильду пушистым пледом, который она, купив за сумасшедшие деньги, подарила ему на прошлый Новый год, угостил ее шоколадом, и Мильда стала рассказывать, как ее только что чуть не убили. Она рассказала сначала о муже в трамвае, как он вышел на той остановке у вокзала, и постепенно дошла до грабителя, который ее поначалу приморозил, а потом, увидев, что его жертва совсем скрючилась от холода, кинулся ее грабить. Она с криком бросилась прочь, в сторону вокзала, но, на ее счастье, шофер отъехал от вокзала на четыре минуты раньше. Она
