Чары Шанхая - Хуан Марсе

Ким бросает последний взгляд на двух молодчиков, охраняющих Ду Юэшэн, поворачивается к ним спиной и возвращается обратно к стойке. Он вновь пересекает игорный зал, огибает танцплощадку под заключительные аккорды «Амаполы», и до него доносится неповторимый аромат светлых волос твоей мамы. Он расплачивается и покидает «Желтое небо».

Домой Ким возвращается пешком, и когда открывает дверь, на часах уже половина третьего. У него свой ключ, поэтому нет нужды будить Дэна, который, как обычно, оставил включенным свет в гостиной и на террасе. Раздеваясь в своей комнате, Ким думает о Ду Большие Уши. Почему он ему угрожал? Чьи интересы защищал?

В квартире жарко, и, прежде чем улечься спать, он принимает душ, потом, накинув халат, пересекает гостиную и выходит на террасу выкурить сигарету. За спиной раздаются шаги, он поворачивается и видит Дэна, который, не произнося ни слова, растерянно смотрит на него.

— Мсье чего-нибудь нужно…? — выдавливает наконец верный слуга.

Ким внимательно смотрит ему в глаза. На вопрос о здоровье госпожи Дэн, потупившись, отвечает, что та легла спать, как только Ким ушел.

— Она ужинала?

— Нет, мсье, у нее не было аппетита.

Дэн смущенно смотрит в пол, словно хочет что-то добавить, но в конце концов молча уходит.

Ким плохо спит и просыпается на рассвете. В окно видно, как из-за моря поднимается ослепительно красное солнце. На кухне, выпив чай, он вспоминает, что оставил сигареты на террасе, и направляется туда, но там их нет и в его комнате тоже. В поисках сигарет он четырежды пересекает просторную гостиную и каждый раз на несколько секунд замирает и осматривается: мягкие диваны и шелковые подушки, рояль, высокая витрина с коллекцией вееров и фигурок из стекла и нефрита, растения с блестящими зелеными листьями, длинные гардины; он не может избавиться от ощущения чужого присутствия, словно кто-то невидимый внимательно следит за ним; в нем крепнет твердая уверенность, что в гостиной появилось нечто, чего не было раньше. Крышка рояля откинута, клавиши немы, но ему кажется, будто они что-то ему говорят…

Сердце откликается раньше, чем разум. Он еще не понял, что его тревожит, но вот-вот поймет, потому что на этот раз это не просто предчувствие: в гостиной явно что-то не так. Еще миг — и он догадывается, в чем дело: на рояле в высоком бокале стоит желтая роза на длинном стебле, которой вчера, когда он вернулся, там не было. Она слегка увяла и потускнела — та самая желтая роза, что совсем недавно украшала один из столиков в «Желтом небе», а теперь она никнет, печально глядя на свое отражение в блестящей поверхности рояля, теряя загадочное очарование и сладкий аромат.

4

Мы не заметили, как ночь вместе с ароматом розы проникла к нам на террасу, и я зажег свет. То была не голубая роза забвения — к сожалению, ребята, то была желтая роза разочарования… Внезапно Форкат умолк, словно электрический свет оборвал поток его воспоминаний. Встав с кровати, он сделал несколько шагов по террасе — голова опущена, руки втянуты в рукава кимоно и прижаты к животу — ни дать ни взять злой волшебник Фу Манчу.[18] Потом погладил Сусану по голове и вышел.

Вскоре он вернулся, но, прежде чем войти, остановился в дверях, пряча что-то за спиной, и велел погасить свет. Я щелкнул выключателем, и в следующий миг он появился в дверях, подняв над головой руки: его ладони светились в темноте.

— Я тоже так хочу! — в восторге закричала Сусана.

— Дай руку. — Форкат аккуратно положил ей на ладонь трех светлячков. — Если хочешь стать призраком, потри ими легонько лицо, вот так, и будешь светиться целую минуту.

— Всего минуту? — возмутилась она.

— Хорошего понемножку, сама знаешь.

Лицо Сусаны мерцало в темноте, подобно сияющей маске; в это мгновение Форкат удалился на кухню, оставив нас наедине: он хотел сделать сюрприз сеньоре Аните, которая вот-вот должна была прийти с работы, и готовил одно из своих фирменных блюд.

— Иди сюда, — тихо позвала меня Сусана, привстав на колени. — Подставляй свою дурацкую рожу. Не бойся…

Я пересел на кровать. Проворно расстегнув мою рубашку, она коснулась чем-то холодным лица и груди, и мне стало щекотно. Потом расстегнула свою сорочку, провела жуткими светящимися пальцами в том месте, где было сердце, и на коже обозначились фосфоресцирующие полосы. Пристально глядя мне в глаза, она придвинулась ближе и замерла, выгнув спину. Ее пальцы опять скользнули в вырез сорочки и коснулись груди. Мы сидели лицом к лицу, почти вплотную, свечение было уже едва различимо, и меня так и подмывало перейти к решительным действиям. Не знаю почему, но мне казалось, что темнота позволит мне остаться неузнанным и безнаказанным. Учащенное дыхание Сусаны сливалось с моим, глаза мои были прикованы к ее светящейся груди, видневшейся в вырезе сорочки, и я едва расслышал ее шепот:

— Если бы ты не думал столько о микробах, мог бы меня поцеловать. Тебе ведь хочется, дурачок. Но только взасос, согласен? Отвечай! Какой же ты все-таки недотепа!

Сколько раз вспоминал я потом призрачное свечение в кромешной тьме, жар ее тела, страстную дрожь, причудливую смесь потаенного влечения, болезненного возбуждения, страха, робости… И до сих пор меня преследует сожаление: я забыл, что случилось потом — Сусана ли меня оттолкнула, позволив лишь бегло скользнуть ртом по ее губам, или я сам не решился зайти слишком далеко. Конечно, мне хотелось ее целовать, ласкать ее груди и охваченные жаром бедра, и в конце концов я приготовился заразиться, получив вместе со слюной изрядную порцию микробов… Но пока я размышлял, волшебное мгновение было упущено: она заметила мою нерешительность и оттолкнула меня.

— Ладно, — сказала она. — А теперь уходи. — Она забилась под одеяло. На лице и руках все еще мерцали пятнышки тусклого света, но и они вскоре потухли.

— Как быстро гаснет, — произнес я нерешительно, чтобы прервать наступившее молчание.

— Да, очень быстро, — ответила она.

— Хочешь, завтра я принесу из сада побольше светляков, и мы снова намажемся?

— Да, завтра, — перебила Сусана. — А сейчас включи свет и уходи.

5

Однажды капитан Блай признался, что свое истинное призвание воплотить в жизнь ему так и не удалось: он мечтал стать карманником, одним из тех, что орудуют в трамваях и метро, причем так ловко и с таким мастерством, что ремесло превращается в настоящее искусство. Он добавил, что его руки еще не утратили былой чувствительности, в них дремала давняя тоска по шершавым замшевым бумажникам и теплой сатиновой подкладке, поскольку в юности ему несколько раз удавалось стащить кошелек, а по части теории его подковал первый ухажер сеньоры Кончи — угрюмый южанин, который некоторое время жил в нашем квартале; сам капитан, надо заметить, украл у него кое-что поважнее — невесту…

Эта история, как, впрочем, и многие другие, казалась мне сомнительной, но как-то утром, когда я, как обычно, уныло плелся за ним по окрестностям Сан-Конте, неся под мышкой папку с петицией, а в спину мне дул резкий горячий ветер, я убедился, что он действительно имел некоторый опыт в воровском деле. В тот день капитан обмотался свежими бинтами, и его горделиво поднятая голова с торчавшими во все стороны седыми патлами походила на огромную белую редиску. Уже несколько дней подряд он подвязывал руку шелковым платком, словно она была сломана, — вероятно, ему хотелось придать романтический налет своему невзрачному костюму пешехода, попавшего под трамвай. Эта деталь, как ни странно, сообщала его облику некую внушительность и даже, я бы сказал, удаль, которая, видно, появилась еще в сражениях на Эбро — в ту пору, когда разум его еще был в порядке, он отвечал за свои действия и старался выглядеть привлекательным. Мы шли по улице Легалидад, на пути нам все чаще попадались разбитые покосившиеся фонари, и название улицы на вывеске едва читалось. Капитан остановился, подождал, пока я его догоню, положил руку мне на плечо и некоторое время стоял неподвижно, слушая, как ветер шуршит в ветвях пальм. В этот миг рядом с нами затормозил автомобиль. Водитель, высунув голову в окно и с недоумением глянув на капитана, спросил, где находится улица Легалидад. Это был здоровенный курносый детина с толстыми губами и черными волосами, лоснящимися от бриллиантина. На нем была синяя куртка с крупными пуговицами и широкими накладными плечами, смахивающая на военный китель; расстегнутый ворот обнажал волосатую грудь, а из кармана торчала целая батарея новеньких автоматических ручек. Капитан ответил, что перед ним как раз та самая улица, и, к моему удивлению, сказал это по-каталонски, — я впервые слышал, как он говорит на родном языке.

— Вот эта улица, любезный…

Водитель грубо его перебил:

— Не понимаю я твой собачий язык. Говори по-человечески.