Перловый суп - Евгений Будинас

Так вот, перекоцав двадцать яиц в большую сковородку, Женя чиркнул спичкой и...

Рвануло! Его отбросило от плиты. Фанерную дверь сдуло. Я с подругой взлетел над постелью.

— С потолка закапали желтки! — вспоминал Женя потом.

А сразу после взрыва Он оглаживал ладонями опаленные ресницы и вопил:

— Я спас вас от неминуемой гибели! А если бы электричка из Москвы опоздала! А если бы!..

Надо было скорее признаваться в том, что ты — идиот, не проверивший на ночь газ, но еще не вполне скотина, если благодарен Ему за спасение. Женька любил быть признанным, и это не было только тщеславием. По Будинасу — это было свидетельством того, что жизнь продолжается, и в ней всегда есть место подвигам. А значит, и героям.

А дом стоит до сих пор. Уже в начале XXI века я побывал в Рязани на той улочке. Так и не решился подняться по широкой перекошенной лестнице. «Никогда не возвращайся в прежние места»...

Будинас еще был в Минске, в Дудутках, или в Вильнюсе, но уже не было нашей юности. Одно место ее оставалось, одно из немногих. Днем со стороны, с противоположного тротуара я смотрел на освещенное электричеством окно и слышал громкое пение молодыми глотками о «Бригантине» и о презрении к «грошевому уюту».

Увереннее и громче всех пел Будинас, ему два медведя наступили когда-то на оба уха. Там, за окном, были глубокая ночь и яркий свет, якоря и паруса, бочонок с ромом и подзорная труба. Женькина трубка с ароматным табаком ходила по кругу как трубка мира. И весь этот пиратско-индейский коктейль своей заразительностью и миролюбием покорял не только взбудораженных соседей, но и ночных патрулирующих ментов, которые после короткого общения с Женей только не пели с нами, но расставались с трудом...

Обычную попойку превратить в праздник — это умел только Он. И праздник посвящался кому-то из нас. Умному Леве Тимофееву, серьезной прелести Наташке Экслер, особенно — Вале Гонтеревой, Жене Анисимову, Зильберману-Вериго, Сережке Леонтьеву Паше Богданову, Володе Левину, Сергею Ваганову, Валерке Холоду...

Если не все побывали в том доме-набекрень, то каждый мог оказаться там только потому, что существовал Будинас.

— Ну, и почему ты не поднялся? — ехидно спросил Он месяц спустя. — Мы тебя как раз там и ждали.

— Кто?.. «Ждали»...

— Я и наша кодла, — насмешливо пыхнул трубкой Будинас.

Э-э, нет, Женя. Не такой уж я простак, чтобы поверить Тебе. Я и сам себе всего лишь чуточку позволил, слегка вообразил, кое-что вспомнил...

— Жаль. Самое важное упустил, — он рассмеялся.

...А утром мы шли по самому распрекрасному в мире городу, где в двух шагах от центральной урбанизированной улицы кишел дачный Эдем с пышными палисадниками, резными крылечками и ставеньками, и только широкое переулочное шоссе в асфальте да геометричные кварталы напоминали город. Ах, Рязань, твой Есенин украсил собою каждый уголок!

— Вон там живет Солженицын.

Зеленые кварталы спали утренним сном. Густо чирикали птички. Из переулка лениво выступил милиционер. Увидев другого милиционера, шедшего ему навстречу, развернулся, побрел обратно за угол. Этот другой тоже дошел до утла, развернулся. Такая работа...

— Доброе утро, Александр Исаевич!

Шли первые годы 60-х.

Лариса (Валентина) Будинас

Однажды в наших краях объявилась Елена, гражданка ФРГ и первая любовь Будинаса. Она привезла ему в подарок джинсовую «тройку»: куртку, брюки и рубашку. Рубашку он потерял в первой же командировке, джинсы носил до дыр на десятых заплатках. Заплатки, кстати, делал сам на привезенном из вильнюсского дома «Зингере». Куртка, которую он не снимал круглый год, постепенно ветшала, наконец, пришла в негодность. Осмотрев ее, как врач пациента, Будинас констатировал: «Ей ...здец». Масштаб «...здеца» не сложно представить: Женька был обречен на ношение доступных тогда изделий фабрики им. Н. К. Крупской. Решение этой проблемы он отложил до будущих времен, а сам уже сделал единственное, что смог в этой ситуации: вернулся к свитеру, а курточку повесил в кабинете. Ему не хотелось расставаться с ней, как с эталоном идеальной «шмотки», удобной, практичной и стильной. Видимо, этот угаданный Еленой стиль «будинас» и разбудил во мне дремлющие таланты.

Я волновалась, как абитуриент на вступительном экзамене. Будинас в роли экзаменатора был неприступен и, конечно, раздражен. При виде меня с «плечиками», на которых красовался отпаренный «самопал», он брезгливо поморщился. Но из уважения к проявленной инициативе ощупал материал. Молча, все с той же выписанной на лице гримасой, свидетельствующей о том, что у меня нет ни единого шанса на сдачу экзамена, снизошел до примерки чуждой ему подделки. И, подойдя к зеркалу, неожиданно завелся. Он несколько раз отходил и возвращался к своему обновленному отражению. Ковырял джинсовый шов, исследуя его на «халяву», наконец, выдал долгожданную оценку: «Пора по бабам!». Песенка у него была такая: «па-ра-па-ба-бам», которую он напевал в прекрасном расположении духа.

В этот вечер он обошел всех, к кому только мог заявиться без предупреждения. Потом несколько дней подряд говорил о курточке по телефону. Тема, обнаруженная им рядом с курточкой, приобрела угрожающие масштабы: в своих размышлениях вслух он подошел к выводу о необходимости демонтажа сложившейся системы отечественного легпрома. Так «идеальная курточка» окрылила его очередной идеей; он носился по городу в поиске аудитории, и, конечно же, нечаянно, делал рекламу мне.

Однажды Женя вернулся домой с Борей Заборовым. Его друг и художник попросил меня сшить такую же курточку. И тут я вынуждена была признаться, что шить не умею. Разве что разово и штучно, если случилось вдохновение. В 1982 году я все же сшила вторую и последнюю копию курточки «от Ленки». После этого наступила другая эпоха: «фарцы» и фирменных «шмоток». Женя вписался в нее органично, как во все новое. Но он всегда признавался, что черпает свои идеи из прошлого людей и сотворенных ими вещей. И я счастлива, что среди вспоминаемых им «творений» оказались и мои курточки.

Минский цирк отмечал очередной юбилей. Публика собралась солидная, с пригласительными билетами, благодарная и своему начальству, и цирку за предоставленную возможность участвовать в грандиозном представлении. Все шло в соответствии с программой: клоуны смешили, гимнасты восхищали, цирковой оркестр подсказывал, выдавая напряженную дробь, когда нужно сосредоточиться, аплодисменты гремели.

Наконец, ведущий объявил выход солиста Государственного театра оперы и балета Чернобаева. Для исполнения арии Дон Кихота он выехал верхом на лошади.

Женька громко и безудержно захохотал.

Сидящие рядом гости начали шипеть, дескать, уймись, товарищ, или сейчас тебя выведут. А товарищ уже заливался слезами, показывая рукой на лошадь, и от смеха не мог произнести ни единого слова.

Лошадь остановилась в центре арены и закружилась на одном месте. Трос, спускающийся к микрофону из-под купола цирка, обвил шею Благородного Рыцаря. Одной рукой он держал лошадь под уздцы, другой сжимал микрофон и мужественно пел бравурную арию.

«Уводите лошадь!», — закричал придушенный собственным смехом Будинас.

Ария продолжалась.

«Да она же, бедняга, обосрется!», — не унимался он.

И лошадка не выдержала.

Она кланялась и какала, извинялась и снова какала, обкладывая арену по малому кругу, пока ее вместе с хрипящим в петле наездником не вывели за кулисы.

«Вот это был цирк!» — продолжал хохотать Будинас после представления, в то время как я плакала то ли от стыда, то ли от обиды на него.

Позже, когда юбилей остался далеко позади, я все же спросила, когда и как Будинас догадался, что произойдет с бедной лошадкой. Оказывается, понял сразу; «Только полные идиоты могли придумать этот номер и усадить артиста на лошадь с поднятым хвостом!»

Строительные объемы к середине ноября были выбраны, поэтому работа закончилась. Поникшие и злые работяги слонялись по Светлому, не зная, куда себя деть. В условиях безработицы самой сложной оказалась проблема структурирования времени привыкших к ежедневной пахоте рабочих.

Школа, в которой я была директором, а Будинас, двадцатитрехлетний комиссар, подрабатывал учителем, перешла на круглосуточное дежурство. Начальство заняло позицию «реальной обстановки», с которой должен считаться каждый доброволец, прибывший по путевке ЦК ВЛКСМ, в том числе и комсомолец Будинас. А дальше, с их позиции глядя, крутись, комиссар, как хочешь, только не лезь в наши дела.

Но комиссар Будинас, естественно, продолжал лезть на рожон, настаивая на выдаче ему официальных полномочий, чтобы выбить из властных структур дополнительные объемы строительных работ, но получил категорический отказ. Его отношения с начальством перешли в противостояние со всеми вытекающими последствиями: конфликт стремительно приближался к грандиозному мордобою.