Сон негра - Даниил Юрьевич Гольдин

class="p">Я отчего-то вздрогнул. Тропинка уводила нас в чащу поскрипывающих голых деревьев, подальше от растянувшегося на километры завала березовых стволов. Стало будто прохладнее.

– Это я для Маши знаю, Шайтан, – он замедлился и поравнялся со мной. Тропинка не вмещала нас обоих, и он цокал копытами чуть впереди, обращаясь ко мне через плечо:

– Она не женщина, знаешь… она нимфа! – он снова убедительно задрал палец. – Такое раз в жизни бывает, слушаешь?

Сатир начал рассказ, не дожидаясь моего ответа:

– Я тогда потрошил волка, уже шкуру снимал, вдруг слышу: в малиннике шебуршит что-то. Я туда очередь дал, а она как заорет! Сам чуть не обосрался! Веришь? – он коротко гыкнул.

– Лезу в кусты, а там она голой жопой на малиннике сидит и визжит, юбку спустила – ее как кобылу этой юбкой стреножило. Я сразу прибалдел, автомат на нее наставил, а она еще громче орет. Смотрю: пизда рыжая. Прям так захотел эту пизду, такая красивая, брат, курчавая, – он с чувством потер пальцы друг о друга, словно это должно было что-то особенное мне сказать. – У меня хер стоит. Она примолкла такая, смотрю: от моего горца прям оторваться не может. Ну а мне-то приятно! А я всегда думал так, себе говорил: «Аслан! Так только в сказках, что вдруг раз и встретил принцессу. Сам ищи бабу – будь реалистом!», правильно же говорю? А тут на тебе, не принцесса – сама нимфа!

Я готов был поставить, что он жмурится от удовольствия, вспоминая. Аслан продолжил:

– Я «калаш» не убираю, чтоб пристрелить, если вдруг ведьма и морочит меня. А она смотрит на мой хер и вдруг так прошептала слааадко, как запела: «Amantes sunt amentes» (Влюбленные – безумные). А я ей вдруг, и это как сам Всевышний через меня говорил, веришь, да? «Sed semel insanivimus omnes!». И не знал ведь, что значит! Клянусь Аллахом – не знал. Это мне один дед такую наколку показывал на груди. И не говорил, как по-нашему перевести. А это знаешь, что значит, брат? – он остановился и доверительно наклонился ко мне, – это значит она мне сказала: «Влюбленные как безумные». А я ей: «Однажды мы все бываем безумны». О как красиво, а? Как в сказке! Я сразу там и испробовал мою нимфу».

Он чмокнул сочными губами, проступавшими в густой рыжеватой бороды, отвернулся и бодро зашагал дальше.

Я не стал ему отвечать до самого привала, который настал очень скоро – кажется, я только и успел подумать, что не хочу отвечать, и какие крупные чудные шишки валяются тут и там под ногами.

Я пнул одну – она оказалась легкой и покатилась, подскакивая, куда-то вперед по выстилающей тропинку влажной хвое.

А когда я поднял голову, Дубровский уже свернул с тропы к мрачному нагромождению валунов.

Камни показались мне живыми, как шершавые спины жаб, которые под кожей вынашивают своих головастиков.

Ухмыляющаяся наглая рожа жабы всплыла перед глазами, и я с большим удовольствием позволил стреле медленно погрузиться в поганую глотку.

Дубровский осмотрел камни, что-то пошарил вокруг, как будто имел мало надежды найти то, что искал, но попытаться все же надо было.

Каждый камень высотой с него самого, а в ложбине между двумя самыми крупными ныряет куда-то в черноту прикрытый еловым лапником лаз.

Мох густо облепил каменных жаб, я положил на него руки – поверхность оказалась теплой. Не такой раскаленной, как бывает камень под прямыми лучами солнца, а мягко-теплый, словно где-то внутри у каждой скалы шевелилась живая душа. Вот она Русская душа, настоящая. Спокойная и могучая. Каменная и жабья.

Хорошо и неспокойно с камнями. Тревожно, как что-то вот-вот должно случиться, но я отчего-то на секунду позабыл, что же именно, поэтому тревога остается смутной, направленной, кажется, на себя самого.

А как чудно и тихо тут, и светло! Мох расстилался под ногами сплошным ковром, из которого торчали только возносящиеся голые стволы. Редкий лес просматривался на сотню метров, и я залюбовался косыми лунными лучами, играющими на редких лианах и соснах.

В зеленой палочке не стало никакой необходимости – в лесу светло, как днем. Да и палочка просто делась куда-то. «Мог бы кинуть ее в дыру под камни» – только подумал, и тут же она обнаружила себя между моих задеревеневших пальцев. В холодном воздухе они потеряли чувствительность и перестали гнуться и чувствовать, как следует.

Тонкий кусок пластика издавал неяркое зеленое марево. Я присел перед дырой на корточки, жалобно хрустнув коленями, разобрал еловый камуфляж тоннеля.

Хочу сунуть туда голову и осмотреться, но как приближусь к проему, медленно, дюйм за дюймом – сначала неясный шелест, то ли ветерок, то ли далекий гул воды, но чем ближе, тем яснее шепчут голоса. И не из дыры они шепчут, а прямо в моей голове, убедительно, настойчиво бормочут наперебой.

Не могу разобрать слова. Еще ближе голову подвигаю, а они уже громче моих собственных мыслей шепчут, и словно сами мои мысли пересказывают, и точно знаю, что они мои, мои собственные, но все не разберу слов, а хочется, невыносимо мне хочется узнать, что же говорят эти чудные, милые шепчущие голоса. Так хочу, что уже и слышу… «И наперебой они говорят»… «Готов их вечно слушать»… «Только им отдаться»… «Совсем не иметь ни одной своей мысли»… «Так сладки они!»… «Погружаюсь к ним ближе, глубже»… «Можно с ними слиться, им всего себя передать в растерзанье, ведь я знаю»… «Они обещают чудо»… «Громко уже галдят»… «Что ж так громко, товарищи?»… «Обещаем однажды»… «Обязательно однажды навек замолкнем»… «Хочешь?»… «Мы замолкнем, и твои мысли с собой заберем»… «И чтобы ни слова в моей голове больше не было сказано!»… «О, как я жажду этого чуда! Как хочу, кто бы знал, чтоб умолкли эти проклятые голоса, и пусть делают со мной, что угодно, пусть будут жрать мой разум во век веков, если поклянутся, поклянутся мне на крови умолкнуть и забрать с собой все поганые лживые звуки»… «Клянемся!»… «Клянемся!… «Клянемся!»

Что-то горло пережало, меня отшвырнуло назад, я хребтом на железку автомата шлепнулся и задохнулся.

Надо мной высокие кроны и густой лунный свет. Хочу всегда тут лежать, и голосов не хочу больше слушать. Зачем голоса говорят? Шавки лают – ветер дует. А лучше просто чтоб ветер дул. Приятный такой, прохладный. Вздохнуть бы.

А ведь умолкли они и обманули: оставили мне слово. Всегда остается последнее слово, и от него по новой весь круг проходит, и новый голос рождается, говорит и молкнет, а последнее слово