Исчезание - Жорж Перек

Шея ее — башня из лилий, тальк, нить жемчуга с брильянтами, как узда, мне сдавившая шею;

Руки ее — флаги на мачтах, вехи любви, разящая медь, канаты и реи, чей скрученный жгут мне пыл усмирит;

Кисти ее — пятипалые звери, как шебек или бутр, как сампан иль фелука, снесенные бурей, капризным теченьем наших измаянных тел;

Спина ее — берег, намыв, мель песка, гладкий шельф, равнина, чью гладь разрывают укусы желанья;

Груди ее, ах, груди, как серны-близняшки, пасущиеся между лилиями, как эпидерма кита, чья гибель печальная — белый фатум — мне гибель несет, эпителий, чью белизну я, пусть при смерти, ее именем испишу;

Стан ее, как в плесканьях речных трепетанье цепи, пристанище, где пришвартуюсь, главная гавань, дабы мне жжение смягчить;

Пуп ее — взрыв навсегда, расщепленная глина, мне навеки раскрытая чаша для излиянья;

Предместье ее — геральдический клин, герб неизвестный с тремя углами, вырез тенистый, смутная впадина, темная яма, чью тайну я на свету распахну;

Зад ее — на ветке сладкий инжир, пышный фрукт, распирающий шкурку, персик налитый в пуху, чей нектар я выжму, дабы испить;

Ради Руна ее, я, как сын Алкимеды, двадцать лет с ураганами мерялся силами, чудная шерсть, дивная пряжа, сплетенье любви в стебельках, черенках и травах, куда прут дичка будет влагаться, как саженец в райский сад;

Складка ее, складка-кувшинка, складка-забвение, где все исчезнет, где все упразднится, складка-нирвана, канавка, где навсегда захлебнется время, куда припаду между жизнью и смертью, в спазмах сверхлюдских наслаждений;

Пульпа ее, где все умрет, — мягкие лепестки, как финальный предел, куда я низвергнусь, где изведусь, себя распуская, где сгину, себя упраздняя ради свершенья все время грядущей любви, в рывке вне границ, где жизнь в некий день, в некий час нас найдет неразлучными, в страсти, в забвении, в сумраке, где все исчезнет, в безвременьи мига, где слиться сумеют наши тела!

Так пел Альбин. Затем, сняв с себя снаряжение, скинув платье, жадным, не евшим зверем кинулся на звезду.

— Как!? — смутился Антей Глас. — Насилие? (Двадцатилетний парень был стыдлив, а в детстве жил среди пуритан, причащался, и даже чуть не ушел в капуцины).

— Нет, — улыбнулся Август. — Не насилие, так как звезда, раскрыв глаза, тут же в бандита влюбилась и, шепча, ему, двигающемуся ad limina sacra, призналась:

— Я всегда мечтала втюриться в авантюриста, бандита, преступника! Тебя все еще ищут жандармы?

— Наверняка, — заверил ее Альбин.

— А за выдачу назначили премию?

— Еще какую! — заверил еще раз Альбин.

— What's the price? — встрепенулась актриса.

Глава 26

или сюрприз для любителей фаршируемых рыб

— Великий Маниту! — закричала, не сдержавшись, Сиу. — И где ты услышала такую клевету? Разумеется, Хэйг запнулся сам! Не будем забывать, из чьей ты семьи! Ты — дщерь Маврахардатис! Чей папаша нас всех заклял? Мы все — в страшных узах ваших заклятий!

— Заткнись, Сиу! — сказала Хыльга. — Беда затмила тебе разум.

А Сиу все не унималась:

— И зачем Август вздумал бы кричать? Как знать, не ты ли сама издала крик, сгубивший Хэйга? Ты ведь играла в спектакле и была на сцене?

— В рассуждениях Сиу есть здравый смысл, — признал Артур Бэллывью Верси-Ярн. — Каждый зритель, присутствующий в зале, — как Хыльга, так и Август, как Антей Глас, так и первый встречный, — был в силах резкими криками, напугать Хэйга и тем самым сбить статую на фатальный шаг. Хыльга, а ты сама слышала крик Августа?

— Нет. Всё видел и слышал Антей Глас. Антей интуицией учуял, как Август рванется, увидев сына в панцире, и закричит, как умирающий лев или буревестник, схваченный веселыми рыбаками. И был прав. Едва Хэйг вышел на сцену, Антей взглянул на Августа и заметил, как англичанин изменился в лице, стал бледнеть и даже белеть; Антей чуть ли не услышал, как крик набирал в груди силу. Антей думал приблизиться к Августу и уже двинулся к нему; в эту минуту Август издал дикий крик, крик Зверя из Тартара, крик Сфинкса при падении с утеса. В сей же миг реплика «сhе grida infernali» вырвалась из легких певца, как если бы их раздирали на куски хищные птицы. Статуя зашаталась и рухнула, как если бы в Хэйга ударил электрический разряд. Крик Августа, затерянный в криках зрителей — публика учинила адский шум, гам, гвалт, — был забыт.

— В результате, — рассказывала далее Хыльга, — я сама чуть не умерла. Я была там и все видела. Едва Хэйг упал и весь панцирь зигзагами пересекли трещины, я упала без чувств и забылась в дремучем сне. Меня перенесли на банкетку. Я лежала, не реагируя на внешние раздражители, десять дней. Затем врач заставил меня дышать субстанцией, пахнущей нашатырем. Я раскрыла глаза. Близ меня сидел Антей Глас и гладил мне руку. Затем начал рассказывать, и рассказал все. А еще рассказал, как Август выкрал сына из лазарета. Я сразу же решила ехать в Азинкур.

— Нет, — сказал мне Антей. — Ты бессильна. Август убьет тебя как бешеную гиену, так как ты — Маврахардатис, и, как ему кажется, ты сгубила ему сына!

Антей раскрыл мне семейную тайну и Заклятие, присущее нашему имени. А я не верила и кричала:

— Август сам, издав ужасный крик, сгубил сына! И я свершу Заклятие, действующее внутри меня, невзирая на меня, так как Август сгубил мне мужа!

В течение десяти лет Антей Глас был близ меня везде и всегда, упреждая любые перемещения. Временами я желала вырваться их этих аффективных уз, приехать в Азинкур и убить Августа. И все же меняла решение, испытывая чарующую власть Антея. Временами я думала расстаться с ним и с беспрестанными знаками внимания: и все же не решалась лишиться друга. И я вверилась утешителю. Антей меня развлекал. Я начинала забывать смерть Дугласа Хэйга. Если на меня нападала хандра, Антей всегда умел утешить меня нежными речами. Если я хмурилась, если я испытывала жгучее желание умертвить Августа, Антей умел сразу же меня усмирить.

Я предала забвению призвание и карьеру, я прекратила петь. Крупная сумма, завещанная мне Анастасией, за двадцать пять лет дала значительные дивиденды; набрался весьма внушительный капитал, разрешающий мне жить, не стесняя себя высчитыванием жалких гривен. А Антей, как некий Дан Як или Барнабут, владел чуть ли не фантастическими средствами, выкачиваемыми из неких залежей; рудник, чьи ресурсы представлялись неиссякаемыми, давал цинк, радий, свинец и смальтин.

Мы уезжали в путешествия. Мы изведали грусть яхты и лайнера, утреннюю стужу в палатке; мы забывались, глядя на пейзажи и руины; мы узнавали терпкий вкус случайных приятельских связей.

Затем, на балу, где я пленялась чарующими звуками мазурки, Антей признался мне в любви. Наши чувства были взаимны, Антей мне нравился, и я перестала себя сдерживать. Ранее у меня были тривиальные ухажеры, Антей был несравним: куртуазный, любезный, услужливый. Милый рыцарь ухаживал не без шарма, дарил бриллианты и сапфиры, привечал изысками. Заказывал для меня перепелиц с фаршем и иранскую икру…

— Черную или серую? — встрял гурман Эймери.

— Заткнись ты! Ненасытный бурдюк! — рассердился Артур Бэллывью Верси-Ярн.

— А еще, — всхлипнула Хыльга, теребя салфетку и чуть ли не плача, — Антей присылал мне грума. На заре весь будуар был засыпан ирисами и арумами; цветы выращивались зимними месяцами в парниках, а с марта — на плантациях и прибывали специальными рейсами.

И все же, чем крепче была наша связь — в ней я забывала пережитую трагедию, вытесняя из памяти и Хэйга, и театральные кулисы, и Азинкур, где жил Август; в ней я наслаждалась жизнью в счастье и блаженстве, ставя крест на таких тяжких испытаниях; в ней я нашла мир, — итак, чем крепче была наша связь, тем чаще Антей мрачнел. Не знаю, чем был вызван сей душевный сумрак, пугавший меня с каждым днем все сильнее и сильнее. Как если бы Антея все время угнетала некая сердечная тяжесть, терзал тайный недуг. Антей измучился. Все время теребил талисман, привязанный к икре нитью. Эту вещицу я даже сумела разглядеть: неказистая, несуразная бляшка, кажется, из свинца, не иначе как печатка. Я решила узнать у Антея, зачем для амулета была выбрана такая гадкая штука. Антей вдруг вспыхнул, разгневался, впал в дикий, ничем не извиняемый раж, накинулся на меня с руганью. Я даже думала: ударит. Я убежала.

Три дня мы не виделись. Затем Антей пришел. Улыбнулся и сказал весьма странную вещь:

— Уже девять лет, как мы вместе ездим в путешествия, видим страны и ландшафты, рассматриваем замки и цитадели, умиляемся величественным пейзажам и английским садам. Снедавшая тебя грусть исчезла. Ты уже не стремишься мстить. Теперь тебе следует ехать в Азинкур и утешить Августа: если у старика нет сына, так пусть будет невестка!