Там - Евгений Головин

Мужики завели беседы важные, серьезные. Хрипуля жил в десятикомнатном кирпичном бараке — рабочие, правда, забыли семь комнат достроить, плюнули да ушли. Хрипуля лежал на железной кровати (матрас он поменял на железную печурку — она дымила вовсю) — вообще кругом железки были пораскиданы — там и сям валялись сломанные самовары, цепи какие-то, обода от бочек, печатный станок раскуроченный да швейные машинки без ручек и колес — среди всякого такого скарба лежал Хрипуля с гармошкой через брюхо да песни тянул душевные:

А на параде гусиИдут нога к ноге,А дочь моя МарусяЛетит на пироге.

Подходит к ней полковникВ мундире как Кащей,А дочь ему за воротПлеснула кислых щей.

«Хорошая песня. Не найдется у тебя, Хрипуля…того. Да одеколонца сегодня раздобыл. Знатное питье.» Чокнулись. «Ты, Хрипуля, слыхал про Сеньку Толкового, что при одном ботинке ходит? Слыхать то слыхал, да говорят этот ботинок из каждой подворотни тюрю хлебает.» «Да не о том речь. Осерчал Сенька на Мишку Кривого, что тот его выручкой обсчитал. Поменял ботинок на хороший гвоздь, входную дверь забил, а хибару поджег. Слушает, думает сейчас истошные вопли пойдут. Тишина. Перепугался Сенька, вломился в хибару, кругом дым дымищем. А в углу, пред иконой, в одной рубахе на коленях Мишка Кривой стоит да Богу молится. Дурак ты, Сенька, нашел кого поджигать. Я хошь сгорю, хошь в лес пойду, хошь в старьевщики определюсь. У меня везде рука есть. Ты бы лучше сатану этого поджег, директора рынка или церковь ихнюю безбожную. На, я тебе ботинки новые выдам, а ты покамест огонек попритуши». А что Сенька? «А Сеньке чего? Ботинки новые пропил, а теперь он как есть босиком спасать кого-то на воде изготовился.»

«Да про Мишку Кривого всякие байки рассказывают. Лет ему почитай девяносто будет, горел раз пять, а как загорится — бух пред иконой — отмолится, пожар глядишь на другой дом перекинется, а Мишка веник под мышку да в баньку топает. Париться любит знатно, часиков по десять, выносят прям без чувств. Зимой выскочит голый в сугроб, катается с соседским Шариком, гогочет, посвистывает, потом форсу на себя напустит и в молитвенный дом. Один раз там заснул — трое суток храпел. Однажды собрался в Оптину пустынь, а попал во Владивосток. Годика три оттудова добирался, вернулся и прямь на рынок. Енота говорят на сковородку поменял. Человек я, мол, торговый, надо и выгоду соблюдать. Да вон она, сковородка эта. Я у него ее на рваный баян поменял, рыбки больно жареной захотелось», — усмехнулся Хрипуля.

Тут послышался треск да скрип, железки в разные стороны покатились. Дверь с петель сорвалась да и в гармошку Хрипулину врезалась. «Ах ты окаянная сила! — промычал Хрипуля, — кого еще холера принесла.» В комнату въехала бабка верхом на черном козле — ногами гладит, туфлей пришпоривает. Ты откудова, Матрена, взялась на таком страхолюде? Да это мой петушок бедовый, я его метлой угостила, а он возьми да и козлом обернись. Тебе, Хрипуля, скакуна везу, ты вроде в армию собрался? Да ну! — охнули мужики, — ты что, Хрипуля, того…С кем воевать собрался?

«Ох погодите, слезу с этого черта, все бока намяла», — заныла Матрена и кубарем скатилась с козла. Козел передернулся, запрыгал и рогами опрокинул железную печку. «Ах ты оглоед, — завопил Хрипуля, — подсобите мужики. — Вы вот газет не читаеге, а там комунике пропечатано. Собираемся на злейшего врага, на дремучую силу, на безрукого эскимоса, что ли. Фабрики наши захватил, мастерские разные, я уж амуницию приготовил.»

Хрипуля нацепил одноухую ушанку, бархатные туфли, лапсердак с бубновым тузом на спине, прошелся строевым шагом. «Енарал, как есть енарал, — зашамкала Матрена, — да от тебя не то, что ескимос, слон убежит.» «Погоди, а как они безрукие воевать-то будут?» «А американцы на что — резонно заметил Хрипуля, — уже сорок миллионов протезей приготовили на одну руку.» «Оружие справное, — мудро втавил Лобзик, — слыхали, у нас такой протезей кривоногий Шмуля всю пивную разделал, теперь там пятиэтажный дом ставят.» «Ну пора в дорогу на врага, вы тут за печкой поглядывайте, пока я с победой не вернусь.» «Орденов-то натащишь, поди все кастрюли будут при параде, — захлопотала Матрена. — Козла-то береги, авось снова в петуха обратится, продам его за настоящую цену, героя.»

Хрипуля прихватил кочергу, козел уперся, ни за что в дверь не лезет. Выпихивали всей компанией, часа за два справились. «Смерть налоть думать чует, снова в петухи норовит.» Тут гаркнул Хрипуля по-казацки, кочергой козла ошарашил, того и след простыл. Едет Хрипуля, да песню горланит:

Ескимоса, ёксель-моксель,Родину прославлю,Я ужо тебе, злодею,Варежку подправлю,

…глянь, а навстречу на хромой корове едет лысый Петрушка. «Ты чё, тоже в поход собрался? — удивился Хрипуля. — отборная кавалерия!» «Ты, Хрипуля, того что ли? Приказано лишний скот в „Утильсырье“ везти. У них новый начальник, эскимос, лютая слышь. гадина. Кто не сдаст, в тундру посылает чумы строить. У меня уж три внучки там наяривают. А ты молодец козла сообразил. Четвертинку, а то и поллитра можешь тяпнуть.»

Подъехали к «Утильсырью» — очередища — мать честная! Бабы галдят, какой-то парень привязал себя к скобе, кричит: «Пустите фронтовика!» «Фронтовик ты, обжирала бессовестная! — завопила какая-то старуха. — А где у тебя скот на сдачу?» «А у меня мышь ученая в рюкзаке.» «Мышей не берем, — толкнись к Степану, скорняку, может он возьмет», — прогундосил эскимос, «Ну и война, — кумекал Хрипуля, — может козла в такси отдать?»

Кругом кошки визжат, овцы блеют, коровы мычат, петухи орут. Одна бабка в стакане паука бережет, шарфом прикрыла, другая дохлую крысу к ватнику прижимает. «Слушай, парень, — повернулась она к Хрипуле, — может поменяемся? Ну на черта тебе козел?» «А из дохлой крысы селянку стряпать?» «Да ты послушай, — оживилась бабка, — это она с виду дохлая. А ночью по квартире гоняет — страсть! Двух кошек загрызла, да еще к младенцу подбиралась. А воровать мастерица — будьте-здрасьте. У одного генерала сапог стащила — едва на крыше нашел. Мне за нее диван предлагали».

Тут крыса ожила, возьми да укуси козла. Козел разъярился, лапами подрыгал, рога наставил и ринулся на палатку эскимоса. Мать честная, что тут началось! Эскимос огуливал его веревкой, собака бродячая соловьем разливалась, подъехал милицейский наряд. «Чей козел»? — заорал в рупор сержант. Козел рогами порядок наводил в палатке, в проволоке запутался, банку с олифой вылил на эскимоса, заблеял так, что бабки в обморок грохнулись. «Чей козел», — надрывался сержант. «Да вон ефтого, в кафтане», — суетился эскимос.

Хрипуля почесал затылок, плюнул и пошел к себе в барак. «Ну ее, войну эту чертову. Сами не знают, чего пишут.» Вся компания уже вывалилась из дверей. «Отвоевался, Хрипуля?» Пора на промысел. И двинулись гурьбой на рынок — никчемные, никому не нужные, веселые…

Два горбуна

Жили были два горбуна: жили в заброшенном цеху механического завода, были — срециалистами. Таким образом мы пояснили автоматическую присказку «жили-были», мимо которой даже внимательный читатель проскальзывает небрежно. Фамилия одного — Пиявкин, другого — Раздавакин. Очень кстати философическое замечание: задумчивые читатели чужих паспортов давно обратили внимание: паспорт — объект (плоский инструмент, тоненечко сброшюрованный томик, стихотворение Маяковского и т. п.), призванный отразить обратного человека. Нота бене: один из наших героев (Пиявкин) отличался бесхарактерностью (равнодушием, наплевательством, широтой души) и готов был поделиться с первым встречным килькой или гвоздем, а со вторым шубой или манекеном. Где вы найдете таких пиявок? Даже в ресторанном меню не отыщете.

Второго звали Раздавакин. Несусветный жмот, сравнительно с коим всякие Гарпагоны, Гобсеки, сильные магниты или снегоуборочные комбайны были апогеями щедрости, он, прежде всего, забрал у Пиявкина кильку, гвоздь, шубу и манекен, а затем пустился рыскать в открытом (и закрытом) для обозрения мире. Лихорадочное собирательство стало его профессией, хобби и путеводной звездой. Собирал он всё: склянки, бутылки(битые и не совсем), воздушные шары(проколотые или цедые), кошек(дохлых и не совсем), обломки водосточных труб, ржавые краны и ванны, резиновые сапоги(рваные или заклеенные), кацавейки, домашние тапочки, ведра(с дужками или без), будильники, галоши(с подошвой и без), шляпы(с лентой и без), медали, самовары, пожарные каски и почетные грамоты. Но пуще всего любил цепочки и цепи. Поймает где-нибудь пьяного или слепого, приведет в свой заброшенный цех и посадит на цепь. И не то, чтобы ценил рабовладение и всякую замкнутость. Он обожал посидеть рядом с пленником в мягком кресле и поговорить по душам, причем любил сравнивать свою интеллигентную беседу с воплями, истериками и волапюком цепных людей.