Жизнь и судьба: Воспоминания - Аза Тахо-Годи

Ко всем загадочным историям прибавляется смерть Алексея Максимовича Горького в 1936 году. Очень хорошо помню. Лето, мы в Малаховке наблюдаем сквозь дымчатые стекла полное солнечное затмение. Собаки воют, куры квохчут, переполох. А тут, оказывается, Максим Горький умер. Символично. Закатилось солнце социалистической культуры. Смерть Горького, надо сказать, сразу же стала обрастать слухами, и очень опасными. Снова подан нам урок большого неблагополучия.

Дальше уже не просто знаки, а явленные знаменья — политические процессы, текст которых печатается в газетах. Да какие речи Вышинского, генерального прокурора и гениального оратора! Как он громит эту банду предателей и шпионов, троцкистов! И все так убедительно, ярко — мы в школе все на стороне Вышинского. Это не выдумка. Я даже записываю в своем дневнике: «Хочу, чтобы всех расстреляли, кроме Радека». Наконец, по радио объявили — конец всей банде. Всех приговорили к расстрелу, кроме Карла Радека, Арнольда, Сокольникова, Строилова — их в тюрьму на десять лет. Но в этот момент пришла моя Туська, и мы отправились на Никитскую, покупать ноты, да еще Мурат принес билеты на любимого нами «Сережу Стрельцова». Вечером появляется дядя Гамид, но не застает отца. Папа пришел поздно, усталый, сразу слышно по его шагам на лестнице, что тяжело сердцу, мрачный. Лег спать. Этот день 30 января 1937 года я запоминаю хорошо.

Есть еще самое приятное время для тех, кто ходит в школу, — каникулы. Где их проводят? Сразу, как меня записали в школу, до всякого первого класса я уже отправляюсь на каникулы вместе со старшим братом, причем без родителей, к нашей знакомой Варваре Петровне в Красково под Москвой. В нашем дворе стоят две грузовые повозки, запряженные мощными битюгами. В Москве еще полно извозчиков, лошади не редкость, а средство передвижения. В повозки складывают вещи, уже упакованные, перевязывают ремнями, покрывают от дождя какими-то клеенками. Не понимаю, зачем для нас столько вещей? Оказалось, все нужно. Мы сами вместе с мамой едем поездом. После того как устроимся, она будет нас навещать и проверять, правильно ли мы отдыхаем.

Дом деревянный, старый, перед ним площадка для игры в городки, очень в те времена любимой, а для меня оказавшейся опасной. Я перебегала улицу как раз в тот момент, когда один из игроков уже запустил со всей силой биту, и она попала мне по ногам. Сразу падаю, реву от боли, от страха, выбегает Варвара Петровна, кричит, испуганный брат с криком набрасывается на преступника — в общем, слезы и крики. Хорошо, что кости целы, прикладывают холодные компрессы, мажут йодом, сплошная суматоха.

Сижу у окна, читаю книжки. Идет дождь. Приятно сидеть в тепле (топят печь), смотреть, как стекают струйки дождевые по окну, и ждать погоды.

Наконец распогодилось, и мы вместе с соседними ребятами погружены в игру, да какую — в трех мушкетеров. Когда я теперь проезжаю мимо Краскова и Малаховки, вижу соединяющую их зеленую долину, сразу вспоминаю нашу детскую игру. Я, конечно, миледи, Мурат — д’Артаньян. Почему-то меня особенно интересует опасная интриганка и шпионка миледи. Но до чего же наивны наши забавы и до чего же мы глупы! Читать читаем, а не соображаем, почему же в книжке стоят какие-то непонятные сокращения «г-жа», «г-н», по глупости обращаемся с большой важностью друг к другу — г-жа Бонасье, г-н д’Артаньян. А все хвастаемся, что в «Войне и мире» я выискиваю детские сцены с Наташей Ростовой, а брат — военные, и читаем с замиранием сердца. К счастью, в изданиях Толстого печатают полностью «госпожа» и «господин», но мы как-то не соотносим это с мушкетерскими сокращениями. Совершенно также, хохоча над Козьмой Прутковым: «Когда в толпе ты встретишь человека, который наг…», мы никак не могли понять, почему Прутков числится чиновником по какой-то Пробирной Палате. Что же они там делают, опыты что ли химические производят с пробирками? Или, читая друг другу Лермонтова «Воздушный корабль» наизусть, тоже не очень соображали, какие это такие на воздушном корабле «флюгера не шумят» (у нас это какие-то «флюгеране»), а смотреть в книжку лень. И это в восемь лет — школьница первого класса. Нехорошо.

Запомнились мне особенно каникулы 1935 года, когда я, тринадцатилетняя, еду в Болшево. Опять без родителей. Этим летом мама отправила Мурата во Владикавказ к дедушке Петру Хрисанфовичу Семенову, меня в Болшево, младших оставила в Москве при себе. Отец — в Мацесте и Кисловодске.

В Болшеве семья Натальи Ивановны Склярской. Муж ее, как и Нажмутдин Самурский в Дагестане, — прокурором. Здесь в Москве на Большой Дмитровке (улица Пушкина) у нее две комнаты во дворе большого дома. С ней ее дети, старше меня года на четыре, — сын Арик и дочка Ия.

Мы дружим с Натальей Ивановной, главным образом я. Существует в моем сердце даже соперничество, кто мне дороже, тетя Ксеня (телефон 3–49–75) или Наталья Ивановна (3–44–20). Одну я зову тетя — значит, ближе, а другую всегда по имени и отчеству, но она ведет себя со мной не как тетя, а как старшая подруга. Я частенько бываю у нее среди учебного года — так, поразвлечься: побренчать на пианино, попеть романсы («Вам 19 лет, у Вас своя дорога»), то есть то, что дома запрещено. Иной раз мы с Натальей Ивановной просто валяемся на широком диване и поем польские песенки. У Натальи Ивановны есть польская кровь, поэтому, наверное, она очень изящная, живая и даже игривая.

Вспоминаю Пушкина: «Как котенок у печки» («Будрыс и его сыновья»). В памяти сохранилась самая короткая и самая задорная песенка, совсем как в романе любимого мною Сенкевича «Крестоносцы»:

Бенди дещ, бенди дещ,Бенди и погода.Пшиди Ясю, пшиди СтасюДо моего грода. —

вот и все. Вечно ожидаемые Ясь и Стась, готовые в любую погоду, хоть и в дождь, стоять у окошка милой девицы. Иной раз отправляемся на двух машинах за город, развеяться. Помню канал Москва — Волга. Красота. И в голову не приходит — стройка-то каторжная, общая могила тысяч жертв. А мы хорошо отдохнули, не подозревая о печальной нашей судьбе. Этот день запал в душу.

Но самое интересное — лето в Болшеве. Я совсем не помню и не представляю, на какой стороне от станции эта дача. Есть ориентир — недалеко за высоким забором дача персидского посольства и дача Главного аптекоуправления. Там, в лесу, под горячими соснами, я любила лежать и слушать стрекот кузнечиков. Как ехать, как добираться — ничего не знаю. Да мне и не надо знать[98].

В Болшеве большой одноэтажный деревянный дом — настоящая старинная дача, комнат шесть-семь, все непохожие друг на друга, но все смотрят в тенистый сад. В жару не жарко. Особенно одна хороша — окна в кусты сирени и жасмина, на полу ничего, кроме ковра.

Веранда открытая, полукругом, ступени в сад, где я сама сделала клумбы для цветов, выложив из дерна инициалы Натальи Ивановны. От калитки к дому длинная аллея среди темных сосен, а у ворот целое поле маслят. Я их срезаю каждое утро, а они упорно вылезают опять на следующий день. Лето грибное, и мы их собираем повсюду и в ближнем, и в дальнем лесу, едим во всех видах.

За домом хозяйственные постройки, сараи, старинный ледник, где в настоящем льду с соломой (никакой химии) хранятся продукты и бутылки с вином и шампанским. В углу одного из сараев свалены старые книги и журналы. Впервые я узнала здесь, что есть такие писатели, как Боборыкин и Шеллер-Михайлов, да еще Станюкович, очень скучные — никаких морей, а жизнь среднего петербургского чиновника. Удивительно, как плодовиты эти писатели, множество книжек — наверное, приложение к «Ниве». Ну еще и знаменитый «Журнал для женщин» — собрание мод, советов, рецептов, салонных рассказов, картинок, объявлений, обещающих преобразить каждую даму в красавицу. Перерисовываю умопомрачительные наряды, как теперь понимаю, незабвенного Серебряного века, бойко рисую дамские ножки, ничуть не хуже, а думаю, даже лучше Пушкина.

Утро начинается с завтрака на веранде. Свежий, но теплый воздух ласково веет и колышет занавеси, за большим столом почему-то всегда гости. Как они помещаются в доме, не знаю.

Завтрак самый простой — вкуснейшая манная каша с медом или вареньем в большой тарелке, а потом кофе с маленькими сдобными булочками — откуда они, я тоже не знаю. Известно, что есть какая-то женщина, помогающая в доме. К тому же гости привозят с собой вкусные вещи, а моя мама выдает Наталье Ивановне на лето специальные деньги для стола.

Целый день делай, что хочешь. Большею частью уходим в лес и на речку, мирную Клязьму, или играем до умопомрачения в волейбол.

Вечером молодежь, все старше лет на пять — семь, заводят патефон, танцуют, распевают песенки Утесова. Народ модный — в клетчатых гольфах (играют и в крокет — есть площадка), в заграничных пиджаках, в пестрых сарафанах. Я не участвую, мне всего 13 лет, я, можно сказать, со-участвую.