Жизнь и судьба: Воспоминания - Аза Тахо-Годи

Караул меняется регулярно, и в соседней комнате мы с испуганными лицами ждем своей очереди. Вызывают новую четверку, и среди них меня. Скажу одно — мне страшно и неприятно. А когда мы возвращаемся в соседнюю комнату, одну из девочек тошнит, и она сама чуть не теряет сознание. Зачем надо было устраивать этот спектакль (иначе не назовешь) с участием девятилетних детей? Ведь никакого благоговения, а только мертвое тело, души ведь нет — так всех учат, а что думаешь ты сам, никогда не надо говорить вслух. Вот и вспомнишь Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь».

Под стать печальному событию в школе и три похода в мавзолей Ленина. Нас ведут ежегодно с первого по третий класс. Видимо, хотят с детства закрепить любовь к «дедушке Ленину». Скажу честно — никаких чувств не пережила, ни любви, ни страха, ну как если бы мы просто посетили музей со скучными экспонатами. Даже о египетских захоронениях (я уже читаю книжки о пирамидах и бальзамировании) я не вспомнила, хотя в подземелье мавзолея гранит, и мрамор, и стеклянный гроб. Но ведь у египтян, если не было единого бога, то все-таки были боги и была вера. А здесь пустота. Желтое лицо на белой подушке, и тихий шепот охраны: «проходите, проходите».

А вообще школа хорошая. Не знаю, как в других, а у нас учителя большею частью давние, люди с образованием старым, и учительница литературы Нина Дмитриевна Фельдман толкует нам о Шекспире и произносит это имя по-английски. Историка Виктора Васильевича мы прозвали Аменхотепом. Уж очень хорошо толкует он о реформе фараона Аменхотепа IV, ставшего Эхнатоном. Вот кто пытался ввести в Египте единобожие, но потерпел полный крах: и столицу разрушили, и саму память пытались истребить, и священное фараоново имя уничтожали, хоть с папирусов, хоть с камня. А память осталась, и облик его известен, и супруга его красавица Нефертити каждому известна, и фрески кое-где сохранились. Трудно заставить молчать.

Стали постарше, и у нас хороший математик Владимир Петрович (даже я понимаю), прекрасная немка Елена Евгеньевна, очень строгая, высокая, с величественной осанкой. А математик в старших классах, но не в моем, — ее родной брат Николай Евгеньевич с прозаической фамилией Иванов. Он же и завуч — лицо важное, но доступное. Даже квартира его (это совсем как в старину) в школе. Оттуда иной раз слышатся звуки фортепьяно — супруга Николая Евгеньевича Наталия Васильевна играет и дает уроки музыки. А дочь Николая Евгеньевича Кира, высокая, румяная, с длинной косой девица, очень скромная, но лучшая актриса школьного театра, учится в одном классе с моим старшим братом. Если мы в седьмом — он в десятом. Николая Евгеньевича все уважают, но не боятся, как его сестру. Директора мы совсем не видим и не знаем. Помню только, как торжественно выносили гроб, хороня прежнего директора. Только и видна была лысая голова покойного, все утопало в цветах. А новый вообще где-то скрыт в своем кабинете, мы его не знали. Все общение с властью — Иванов Николай Евгеньевич, худощавый, среднего роста, вежливый, добрый человек, и, говорят, объясняет замечательно.

С концом седьмого класса кончилась моя школа в Москве — отца арестовали и школьные связи порвались. Только по слухам, Николай Евгеньевич ушел в ополчение и погиб в первый военный месяц 1941 года, а Кира, его дочь, стала известной актрисой Художественного театра и, выйдя замуж за адмирала, начальника штаба Военно-морского флота СССР Арсения Григорьевича Головко, сменила фамилию, но мы не встречались долгие годы.

В 2000 году (представьте, сколько же мне лет) в «Доме Лосева» на Арбате, где я живу с моей племянницей Еленой, наше культурно-просветительское общество «Лосевские беседы» устроило международную конференцию, посвященную великому символисту Вячеславу Иванову. Мы, я и моя племянница Елена, переписываемся с замечательным человеком, Дмитрием Вячеславовичем Ивановым, сыном поэта, почтенным старцем, живущим в Риме. Дмитрий Вячеславович посещает мой дом уже несколько лет, приезжая в Москву. Мы вместе выступали по телевидению в передачах режиссера Ольги Васильевны Козновой, автора фильма об Алексее Федоровиче «Лосевские беседы», встречались все вместе и у нее в доме. Дмитрий Вячеславович всеми силами помогал мне в сохранении дома, где Алексей Федорович жил более пятидесяти лет на Арбате. Привлекал иностранных ученых, собирал подписи. И вот последний его приезд в 2000 году (скончался он в 2003-м).

Именно здесь и выяснилось, что скромный учитель математики и завуч нашей школы Николай Евгеньевич Иванов вовсе не просто Ивано́в, а Ива́нов, племянник великого поэта, двоюродный брат Дмитрия Вячеславовича, который обрел в Москве свою родственницу Киру Николаевну. С ней мы встретились и вновь познакомились. Нас связывали прошлая юность и настоящее в лице милого, доброго Дмитрия Вячеславовича.

Выяснились подробности, скрывавшиеся при сталинской диктатуре. Отец Вячеслава Иванова, вдовец, женился, имея двух сыновей от первого брака, на Александре Васильевне Преображенской. Их общим ребенком и был Вячеслав. Два сына Ивана Тихоновича от первого брака были военными, участвовали в 1870-е годы в Русско-турецкой войне, стали генералами, умерли, к счастью, до революции. Детьми одного из них, Евгения, были Николай и Елена. Николай пошел по стопам отца, стал военным. Первая мировая застала его капитаном, он храбро воевал, заслужив три георгиевских креста. В революционные годы с фамилией истинно русской, обладателей коей миллионы, вполне можно затеряться в таком большом городе, как Москва. Штатский человек Николай Евгеньевич Иванов и его сестра Елена Евгеньевна стали обычными учителями в обычной советской школе. Видимо, у Николая Евгеньевича были хорошие организаторские способности, он умело руководил школьным процессом, не претендуя на высокий административный пост.

Сама Кира признается, что узнала о своей родословной только после смерти Сталина и развенчания так называемого культа личности, когда у многих обыкновенных людей вдруг выяснились почтенные родословные, которыми можно гордиться. И конечно, Николай Евгеньевич Иванов, бывший капитан русской армии, опытный военный, сразу стал в первые ряды ополченцев, защитников Москвы. А ведь ополченцы, посланные сражаться почти безоружными — это теперь знает каждый, — погибли первыми, отдав жизнь за родину, которая ничуть не позаботилась о своих защитниках, посылая их на смерть. И не они одни устилали своими телами дорогу к победе Матери-Родины.

А вот хорошая советская школа о своих учениках заботилась, по крайней мере наша, 5-я политехническая. В школе прекрасные залы для отдыха. Они назывались «рекреационными», и мы понимаем это слово. Нам разъяснили: отдыхая, мы снова возрождаемся к учебе, заново «творим» себя. И чтобы еще лучше возрождаться, на большой перемене все классы идут обедать. На первый этаж, в большущий зал, уставленный столами и скамейками, с кафельным полом, кафельными стенами, окошками, откуда официантки в белых передниках выносят подносы с тарелками и где мелькает белый колпак повара. Как умудрялась администрация в полном порядке выводить один за другим классы на обед, не представляю. Правда, это действо длилось не менее часа. И все довольны. Обед настоящий, всегда из трех блюд — первое (суп), второе (котлета и пюре), третье (клюквенный кисель или компот с замечательными горячими пончиками, которые тут же, при нас, вынимают из кипящего масла). Я даю примерное меню. Третье не менялось, а первое и второе разнообразились. Знаю, что наводить порядок приглашали дежурных — родителей. На стене лозунг: «Когда я ем, я глух и нем». Ему никто не следует.

Родители, между прочим, помогают отстающим. Я сама видела, как мама, в черном платье и белом шерстяном платке, давала дополнительные занятия для отстающих уже после окончания классных занятий. Обычно в одном из рекреационных залов, что хорошо видно через стеклянные двери.

В классах назначается дежурный. Он отправляет всех на перемену, открывает форточки, проветривает. Убирают классы и коридоры только «нянечки» в серых халатах. Никакие родители и никакие ученики не моют ни полы, ни окна, как сейчас принято. Наше дело — учиться. И никаких подношений учителям. Ни у кого в голове даже не было таких странных мыслей — задобрить цветами, конфетами, духами, деньгами. И родители, и учителя — совсем не теперешние: сохранялось благородное и чистое отношение к делу, на которое ты поставлен. И мне, дочери человека, который заведовал сектором начальных и средних школ в ЦК ВКП(б) и был заместителем заведующего отдела школ (туда входили и высшие школы), спокойно ставили двойки и тройки по математике, химии или физике. И я не пряталась за спину своего отца.

А сколько забавных наивностей в школе! В младших классах я — санитарный сектор: сумка с красным крестом на плече, проверяю руки и ногти перед началом занятий, слежу за чистотой в классе — иначе зову «нянечку» убирать. Или — нас регулярно водят на врачебный осмотр, прописывают витамины, делают прививки. И я, ученица младших классов, с чувством необычайной важности сообщаю врачу, что делать прививку мне нельзя. В нежнейшем возрасте было воспаление почечной лоханки. Одно это словосочетание «почечная лоханка» повергало меня в недоумение и вместе с тем в состояние какой-то исключительности. Что это за лоханка? (В лоханках, говорят, когда-то стирали в бедных семьях.) Удивляюсь, что врач выслушивает серьезно, что-то пишет и отпускает. Или — в классе раздают анкеты. Мы вообще заполняем их довольно много — говорят, педология. Другое дело — записывать и выучивать «шесть условий товарища Сталина»: мы поставим страну на рельсы индустриализации. Как здорово — рельсы, паровоз, и полетели: «Наш паровоз, вперед лети! В коммуне — остановка. Иного нет у нас пути. В руках у нас винтовка» — это мы бойко распевали, не понимая, что плохо в коммунизм загонять винтовкой. Мы, правда, винтовку боевую в руках не держали — военного дела в наших классах нет, а есть забавный «урок труда», во время которого я никак не могу сколотить скамейку (о слесарных делах я уж и не говорю).