Голод - Лина Нурдквист
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Почти не слыша своих шагов, я шагнула вперед. Встав рядом и положив руку ему на плечо, я дышала так тихо, словно вообще затаила дыхание. Армуд по-прежнему сидел на стуле, как неживой, утратив все краски. Я положила кончики пальцев на его запястье и ощутила, как пульсирует его кровь.
– Прости, Армуд. Прости.
Потом я тоже расплакалась.
Остатки медвежатины лежали перед нами на столе. Армуд вышел с ними из дома, схватил большую палку и долго бил по куску. Вернулся он с красными глазами, но улыбнулся, и погладил меня по волосам.
Стыд сжигал меня до конца дня. Когда торговцу потребовался новый стул, я выкупила у него старый, с подлокотниками, когда-то украшенными лаком. Принесла его домой и втихомолку переделала к именинам Армуда. Покрыла лаком все части, нашила кусочек цветастого тряпичного коврика поверх порванной ткани сиденья. Он так обрадовался. Присев на корточки, он прижался щекой к подлокотнику. Провел рукой по цветастому тряпичному коврику. Мой дорогой муж.
Тело Армуда выздоравливало после встречи с медведем – внутри и снаружи. В последующие дни раны все больше затягивались. Я попросила отложить на несколько дней его отработки, работала вместо него на полях крестьянина, в хлеву и свинарнике. Потом со всего духу неслась домой по нашей лесной тропинке, чтобы поменять повязки на ранах Армуда. Недели проходили, лечение затягивалось, но постепенно на месте ран вырастала кожа. Через некоторое время все его тело покрылось красными рубцами. Постепенно они поблекли, стали шершавыми воспоминаниями. Вы с Туне Амалией тоже поправились, спали, раскинувшись, положив руку на лицо. Глядя на вас в вечерних сумерках, я улыбалась. Помню, в один из таких вечеров, в непогоду, вы спали, и в груди у твоей сестры ритмично билось сердце, словно снегирь колотился в окно. Ее косы я расплела, нежный пушок светился у нее на спине, когда я укрывала вас одеялом. Рядом с ней спал ты, щечки как яблочки. От одеяла пахло шерстью, жиром – домом. От сильных ветров дом пощелкивал и стонал. Дождями размыло землю. Где-то снаружи заскрипело падающее дерево, я видела ваши спящие лица, Руар, в оттенках серого и белого, как бывает в темноте. Туне Амалия захныкала во сне, как щенок, но не проснулась, а я легла рядом с Армудом и почувствовала, как он обнял меня. Положив голову ему на грудь, я ощутила щекой жесткие волоски у него на груди, провела пальцами по морщинам у него под глазами. Чувственность. Я спросила его одними глазами, и он ответил «да». Его горячая ладонь скользнула по моей спине, по животу.
– Вот полоска от Руара, – проговорил он, касаясь кончиками пальцев кожи возле моего пупка. – А вот маленькая складочка от Туне Амалии.
Я закрыла глаза, вздохнула. По его коже пролегали странные дорожки, оставленные зубами и когтями медведицы. Посреди ночного леса мы с ним любили друг друга. Он погладил меня по бедру: поначалу мягко, потом все настойчивее. Я ощутила тепло его тела. Ты проснулся, Руар, и я вздохнула. Но Армуд рассмеялся, уткнувшись мне в шею, и притянул тебя к себе.
– Ложись рядышком, малыш, – сказал он тебе, и мы заснули все вместе. Во сне ты охотился за чем-то интересным, Армуд дышал медленно и задумчиво, а я лежала и думала, как хочу состариться рядом с вами.
Так шли годы у нашей стаи: сперва один, потом другой, и вот однажды оказалось, что прошло уже больше половины времени до того момента, как Уютный уголок станет нашим. Каждый раз с наступлением зимы Армуд танцевал на первом снегу, в этом танце была радость – но одновременно и заклинание, призванное защитить нас от предстоящих испытаний. Летом он глядел на синие поля, а по осени на зеленое, оранжевое и золотое – стоял, не сгибаясь под тяжестью осеннего страха, зимнего холода и весеннего голода. Иногда он приходил домой с облегчением, иногда с тяжелым сердцем, но всегда лицо его разглаживалось на пороге дома, не принося с собой в наш дом беду, а только запах леса. Случалось, допоздна я лежала, прислушиваясь, ожидая его возвращения, улыбалась, слыша его шаги по двору. Закрыв за собой дверь, он всегда целовал меня у основания волос, где волоски самые тоненькие. Ни одного вечера не проходило без этого поцелуя, и каждый раз я закрывала глаза. Когда он доставал еду, которую я оставляла для него в кладовке, я прислушивалась к звукам, пытаясь определить, принес ли он с собой хоть что-нибудь, чтобы положить в кладовую. Спрашивать я не хотела – да он, скорее всего, и не подозревал, что я не сплю. Когда он садился с тарелкой за стол, я обычно засыпала.
Днем я укладывала все свои печали в банку в кладовке. Все времена года в Хельсингланде были прекрасны, особенно зима, но голод подстерегал нас, едва снег покрывался ледяной коркой. Мы оба тревожились – я видела, что он думает о том же, о чем и я, но не хочет взваливать тяжесть мне на плечи. Затылок у моего Армуда был напряжен, спина часто болела. Его плечи расправились только тогда, когда мы сполна расплатились с долгом у лавочника. В тот день я улыбалась деревенским жителям, когда мы вышли из лавки, перебросилась несколькими словами с Юханной, прежде чем отправиться домой. Когда его рассказы парили, свободные ото всех оков, я легко ступала по полу – не важно, где быль, а где небылица.
– Теперь все будет по-другому! – заявил он мне, когда мы вышли от лавочника с тканью и продуктами, и не остались должны ни единого эре. – Скоро у детей округлятся щечки, и они будут играть на улице, пока ты не позовешь их ужинать.
Я кивнула.
– Следующей весной мы впервые будем есть досыта.
Армуд улыбнулся так широко, что вокруг глаз углубились морщинки.
– Через четыре года Уютный уголок станет нашим.
Допоздна я сидела и шила ему рубашку из купленной ткани. Из старой я смастерила тряпичную куклу для Туне Амалии – она назвала ее Беатрис. Хотя мы не могли себе этого позволить, Армуд купил масло и новые скобы для моего сундука. Мой Армуд оказался прав:
