Липовый чай - Алла Федоровна Бархоленко

в строения, умалялись до неразборчивого бормотания. Прозрачный воздух пополам с тенью и светом недвижно застыл над домами. Вдали бесшумно прополз по железной дороге товарняк. Все остановилось.

Полина, наслушавшись тишины, вздохнула удовлетворенно. Но не поднялась, а показала на крайний дом:

— Вот тот дом, видишь? Сейчас в нем другие живут, а тогда Мария с мальчишками. Двойняшки у нее были, лет по восемь тогда исполнилось…

Полина говорила медленно, ровно, присматривалась к дому, на который показала, словно ожидала снова увидеть в нем и Марию, и двойняшек, и еще что-то, о чем речь была впереди.

— Не везло бабе. Поначалу у нее дом сгорел, остались в чем были. Муж ей не помощник, больной да хворый, в плену был, день ходит, три лежит. Едва этот домишко осилили, свалился у нее мужик совсем, месяца не протянул и умер. Повыла Мария денек-другой, да жить-то все равно надо, дети есть просят…

Резкий взмах руки в сторону.

— Видишь пруд? Карьер раньше был, щебенку для железной дороги брали. Утонули в этом пруде ее мальчишки, сразу оба. Смастерили, дурачье, плот из коротеньких досчонок, уселись вдвоем да и перевернулись. Глубины там метров двадцать, вода подземная, лютая, как зимой. Мария тоже было в этот карьер кинулась, да выволокли, откачали. А только как человека жить заставишь, если у него сил к жизни нет? Истончала она, есть-пить забывает, не плачет, не жалуется, и каждому видно, что все равно помрет… — Взглянула на Лику ожидающе, словно решения требовала, словно винила за неизвестную судьбу. Лика ждала, чувствуя, что еще не конец, что зачем-то же рассказывается ей про Марию. И вот Полина усмехнулась знакомой усмешкой: — А время тогда самое такое было, как сейчас, косить начинали, и покосы у нас с Марией были рядом. Спровадила я туда своего рыженького, еды ему на месяц припасла. Мария уже там была, третий день на солнце сидела, а косить не бралась. Я обратно в поселок да и за все лето к ним ни ногой…

Лика смущенно отвела глаза, испытывая неловкость и растерянность от рассказа, а Полина продолжала:

— Явилась Мария домой уже когда дожди пошли, а мой еще долго в землянке оставался. Тогда эту землянку-то он и вырыл. Раз, уже совсем ночь легла, стучат ко мне. Открываю — Мария. Стоит, порог перешагнуть не решается. Ввела я ее, чай свежий липовый заварила, сидим за столом, молчим. Выпили две кружки, поднялись, она и говорит будто про чай: «Спасибо, Полина». А я ей: «Что ты надумала, Мария?» Она мне на это: «Завербовалась, — говорит, — уезжаю от вас». — «Счастливо, — говорю, — тебе, Маша, не забывай нас». Она голову опустила: «Как же, — говорит, — такое забыть, если такое не забывается?» Обнялись мы с ней и распрощались…

— И уехала? — тихо спросила Лика.

— Уехала, — кивнула Полина. — А рыженький мой в землянке обитает, на работу да с работы всякий раз по три километра шагает, а домой не заходит. Не тревожила я его. Пошла к нему в первый раз уже по снегу. Поговорили мы о том, о сем, мимоходом совсем, без всякого отношения, липового чаю опять-таки попили. На том и вернулась я, а он остался. Увидела я, что он виновный передо мной, что привязался к Марии сильно. Вот и выжидали мы, пока тоска у него перегорит, я ему в том не мешала… Вернулся он к Новому году.

— А Мария? — спросила Лика.

— А Мария приехала года через три… С дочкой.

— Она сейчас не на станции работает?

— На станции. Видела ее? Теперь уж дочь замуж вышла, внук родился… Вот так, моя хорошая, — заключила Полина и поднялась.

Когда они вошли в дом, Полина улыбнулась:

— Я чай поставлю, будем чай пить.

— Липовый? — спросила Лика.

— Липовый, — сказала Полина.

* * *

Утром Лика проснулась от того, что над ней стояла Полина, толкала в плечо и говорила:

— Пей!

И протягивала деревянный ковш литра на полтора.

Лика покорно взяла ковш, он оказался тяжелым, на голую ногу плеснулось молоко.

— Куда мне столько! — испуганно воскликнула Лика.

Полина нетерпеливо подтолкнула ее. Пришлось подчиниться и пить.

Молоко было мягко-теплым, с нежной кружевной пеной по верху, с вкусом удивительным, не городским, густым, переменчивым, то мягко-сладкое, то с легкой маслянистостью, то с летучим запахом миндаля, и даже теплота у него была особая, какой при подогреве не бывает, и пить его можно было неожиданно много, уж половину-то деревянного ковша Лика осилила без всякого труда. И пила бы еще, да застеснялась, что пьет не по городским меркам, неприлично много, и вернула ковш Полине.

— Чего мало-то? — с неудовольствием сказала Полина.

Лика махнула рукой на городские мерки, выпила до конца и сидела на постели, боясь шевельнуться и вздохнуть поглубже.

— И не поднимусь теперь!

— А и не почувствуешь! — весело отозвалась Полина и, блеснув крепкими зубами, шлепнула Лику ручищей по гладкой спине. Лика засмеялась в ответ, соскочила с кровати, подбежала к распахнутому окну, увидела, как хорош день, и обрадовалась тому, что он хорош.

Все утро они колготились по дому, перечистили посуду, вымыли полы, разложили сушить подушки и перины, развесили разные зимние одежки, потом взялись стирать, а перестирав, навесили белье на коромысла и отправились на пруд полоскать.

— Это тот самый пруд? — спросила Лика. — Карьер?

— Тот самый, — кивнула Полина.

— Послушай… Могла же она и не уехать?

— Кто? — не глядя спросила Полина.

— Мария, — сказала Лика. Мысль эта еще вчера возникла у нее, но вчера она не стала спрашивать, а сейчас, приближаясь к карьеру, вровень с землей заполненному водой, соприкоснувшись с местом действия старой истории, она вроде как получила право на этот вопрос. — Могла же она остаться и взять… что ей давали временно, взять навсегда, могла ведь?

— Нет, — не очень охотно ответила Полина.

— Почему? — настаивала Лика.