Однажды навсегда - Валентин Афонин

— Я сосед! — отчаянно втолковывал я ему, как глухонемому. — Что с ним? Куда везете?..

Стекло кабины было наполовину приспущено — шофер уже просто не мог не услышать.

— В Склифосовского, — профессионально-скучающе процедил он и, в последний раз взглянув на мою руку, прибавил газ.

Машина рванулась вперед — я отпустил ручку дверцы и резко замедлил шаги, озадаченно переваривая добытую информацию: значит, инфаркт? или инсульт? — какие там еще болезни в старости? И неужели он сам себе вызвал врачей?..

Женька, тоже немного запыхавшийся, нагнал меня, и мы пошли рядом, глядя вслед «Скорой», уже с мигалкой и сиреной выезжавшей на проспект.

— Его при мне выносили из квартиры на твоем этаже, — сказал Женька. — Тот самый дядя Вася?

Я кивнул.

«Скорая», влившись в поток машин, уже скрылась из виду, а мы остановились на обочине, и теперь, куда идти дальше, зависело от меня.

Я оглянулся в тоске по сторонам и, все еще не в силах расчленить мешанину в мыслях, ставшую после происшествия с дядей Васей еще более запутанной и тягостной, рассеянно двинулся по тротуару влево.

Но вдруг я увидел ряд таксофонов и свернул к ним, выгребая из карманов остатки роскоши.

Женька тоже вытащил свой кошелек, и очень кстати: у меня не оказалось жетонов, а у него, конечно, были.

Первый таксофон не работал.

Скрежеща зубами, я шарахнул трубкой по рычагу, от всей души желая разнести в клочья этот чертов аппарат.

Второй — работал. Но я дважды набрал номер — длинные гудки без ответа.

Наверно, еще не успела дойти, — подумал я и решил, что самое разумное сейчас — тоже идти к ее дому, не теряя времени.

Я понуро посмотрел на Женьку: мне ужасно не хотелось оставаться одному, но у него ведь могли быть и свои дела и планы.

— Слушай… — Я засмеялся. — Ты сейчас куда вообще-то?

— С тобой… — Он удивился и смутился. — Ну пока ты один, конечно. Ты против?..

Я горько хмыкнул: меня вдруг прямо до слез тронула такая вот его абсолютно ненавязчивая готовность поддержать меня.

— Да я-то за, если ты сам не против.

— Я не против, — засмеялся он. — Веди давай, «ващета»!..

Что бы я делал в эти часы без Женьки — не представляю.

Такой тоски, такого отчаяния я никогда еще не испытывал.

Я не пропустил по дороге ни одного таксофона и накручивал, накручивал цифру за цифрой, почти каждый раз обмирая в надежде, что вот сейчас она снимет трубку, но… либо я попадал не туда, либо все то же: длинные гудки.

Хрусталик самоотверженно «зашизовывал» мне зубы литературными и окололитературными разговорами. И в четыре ноги мы с ним протоптали собственную тропу вокруг ее дома и дежурили во дворе на детской площадке, то и дело поглядывая на ее окна. И, конечно, трезвонили в дверь на седьмом этаже, вслушиваясь, как брошенные собаки, в глубину неведомого, но вроде бы родного жилья-обиталища, и слышали там шорох и тихий ответный скулеж бедолаги Чино: он, видно, тоже тосковал по хозяйке, так что даже не лаял на звонки.

А ее, хозяйки-то нашей, и след простыл — как в воду канула.

Что она задумала, такая-сякая-разэтакая? Что учудила? Куда запропастилась?

В голову лезли всякие ужасы, катастрофы, и я вздрагивал от каждого сигнала на улице, от малейшего скрипа тормозов, от всего.

Это была ужасная бесконечность, безысходность, полная безнадега.

Потом, правда, Женьке пришла вдруг мысль: а что если мы ее ищем здесь, а она ждет меня где-нибудь там, на Кутузовском, у дома моего?

И я похолодел: точно! Ведь нас тогда увела от дома «Скорая» с дядей Васей, а если бы не «Скорая» или если бы мы хотя бы догадались вернуться сразу… — вот кретинство!

И мы помчались туда, облазили все закоулки, но, как выяснилось позже, разминулись: еще действовал закон подлости. Она и вправду возвращалась, когда немного одумалась («Скорую» не видела — значит, уже после происшествия с дядей Васей), и ждала там какое-то время, но, разумеется, не дождалась и ушла. Ушла «искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок».

Я же в своей безысходности совсем с ума свихнулся.

Я вглядывался в лица всех молодых женщин на улице, искал ее в толпах прохожих на той и на этой стороне, внимательно осматривал через стекла проносившиеся мимо троллейбусы и автобусы, набитые битком, и такси, и частников, и она мне мерещилась чуть ли в каждой встречной, я уже думал, что забыл ее и не вспомню, не узнаю даже при встрече, — такого сумасшествия я от себя не ожидал.

— Жень, ты помнишь ее лицо?

— Да. Но смутно, правда.

— Вот и я…

Хорошо хоть с дядей Васей прояснилось — мы съездили в Склифосовского, кое-что разузнали: он в реанимации, инфаркт миокарда, состояние тяжелое, посетители не допускаются, но главное — жив и, есть надежда, будет жить и дальше.

Откровенно говоря, я ожидал худшего и, по своей эгоистической привычке, боялся, что оно и вовсе омрачило бы мое существование, в те часы и без того беспросветное. Но дядя Вася как бы отпустил мне мою невольную вину — наш ночной спонтанный диспут, так взволновавший уже больного старика, — он умер с тем жутким завещанием, и я воспрянул почти с суеверной надеждой на улучшение всего, что связано со мной.

И вот мы опять — в который раз — пришли к ее дому, вошли во двор, в привычной безнадеге поворачивая и задирая головы к ее окну.

И вдруг — хлоп-хлоп глазами — туда и друг на друга: показалось?..

Пересчитали еще раз: справа пятое, сверху третье — нет, то есть да, действительно что-то…

Я тут же бросился обратно за угол, к таксофону, и, ужасно волнуясь, сбиваясь и промахиваясь, набрал наконец заветный номер.

И вот — гудок, потом второй, потом обрыв и грохот падающего жетона… и… дур-рацкие автоматы! — пока жетон проваливался, там уже что-то сказали, и я не расслышал — она или не она?!

— Але! — крикнул я и мгновенно покрылся испариной.

— Слушаю… — Голос был вроде ее, но — холод! холод! — не узнала, что ли?..

— Привет!.. — сказал я, обиженно и удивленно скисая.

— Привет… — насмешливо ответил голос, тоже явно удивленный.

И тут я все понял:

— Простите, эээ… будьте любезны… ну, в общем, мне бы вашу дочь, если можно… она дома?.. Скажите ей — это говорят из милиции… то есть из цирка!.. Слоны идут на водопой!..

— Ничего не понимаю, — пробормотала моя славная теща, а рядом: «Ну мама, мама!» — божественный, из всех миллиардов единственный голос моей возлюбленной.

И затем уже в трубке:

— Алло! Это ты?!

Ну разумеется, это был я, а кто же еще-то.

Но у меня — не забалуешь!

Как только мне стало ясно, что она жива и здорова, я тут же взял себя в руки и артистически сурово сказал: