Ночь внутри - Павел Крусанов

Мишка, в отличие от деда, уже через полтора месяца расщедрился на письмо, в котором коротко рассказал, что подал документы на биологический факультет университета и сейчас спит на учебниках, что вместе с дедом они занимают две комнаты в коммуналке, что шпиль Петропавловки похож на зубочистку с непрожеванной добычей, а весь Ленинград - на Мельновский вокзал, когда на его платформе пять минут стоял поезд, в котором (это знала вся округа) ехал Юрий Гагарин, что посылает он матери и мне поясной поклон и ждет ответа, как соловей лета. На конверте был указан адрес: улица Разъезжая, дом, квартира. Наталья сияла, словно наливное яблочко.

- А мы с папой жили на Фонтанке, - щебетала она. - Напротив цирка Чинизелли!

Но лично мне было непонятно: а куда подевалась Семенова обувница?

В тот же день Наталья принялась собирать в Ленинград посылку шерстяные носки, банки с маринадами и вареньями, тыквенные семечки. Я помогала, но меня не увлекал ее порыв. Я просто содействовала ей, помогала ей чувствовать себя нужной, ведь она не потеряла навык делать то, что делала прежде, пока дитя ее нуждалось в попечении - она оставалась заботливой, как волчица, нежной, как горлица, выносливой, как ишак, и упорной, как черт знает кто, - не ее вина, что детеныш вырос и больше не испытывал нужды в заботе, нежности и наставлениях.

Так и повелось: Мишка изредка баловал нас письмами, а мы с Натальей регулярно собирали посылки - добровольную дань в басурманскую орду. Почта заменила нам календарь: он дробился ломтями - от письма до письма и крошился мелочью - от посылки до посылки. Из писем мы узнавали: университет Мишка не осилил, но готовит осаду... дед устроил его работать в стеклодувную мастерскую, где делают химические скляницы... в мае Ленинград пахнет корюшкой... контора, содержащая мастерскую, дает бронь от армейской повинности... летом Мишка снова будет штурмовать университет, потому что не рак и не умеет пятиться задом... на отпуск в Мельну не приедет экзамены... снова провалился на сочинении... по-прежнему выдувает змеевики и колбы... в день открытия Петергофских фонтанов из загубленного Самсоном льва хлещет ржавая струя... деду шестьдесят семь, а шевелюра желта, как пшеничное поле... в будущем году опять намерен поступать... все здоровы... колба за колбой - труд почетен... И только через три года, взяв, наконец, измором университет, Мишка заявился в Мельну на летних каникулах. Он уже не походил на глухой кокон с рыхлой, неокрепшей сердцевиной, он был готовым Зотовым, вылупившимся из своего охранительного панциря. В этот приезд Мишка открыл то, о чем умалчивал в письмах, и что интересовало меня больше всего остального.

Я спросила Мишку:

- Как здоровье твоей приемной бабушки? Ну... той женщины, что прописала в Ленинграде деда.

И Мишка простодушно рассказал, что обувная мастерица давно умерла они прожили с Семеном меньше года. Она носила в себе Семенова ребенка и очень за него боялась - ей уже было тридцать пять (как и мне в год моего несбывшегося счастья), и это была ее первая беременность, по крайней мере, первая из тех, которые она хотела завершить родами. Однажды на улице к ней - умудрившейся стать бабушкой, ни разу не родив, - с лаем подскочил огромный дог; пса оттащили, но от испуга у обувницы съежилась матка, и в тот же день бедняга выкинула четырехмесячный плод. После выкидыша открылось кровотечение, и ночью обувница умерла в приемном покое больницы, потому что сердцу нечего было закачивать в порожние жилы. Мишка узнал эту историю не от деда, - тот в своей гордыне замалчивал не только собственные виктории, но и поражения, - ее поведала квартирная соседка, пытавшаяся найти в Мишке партнера по кухонному трёпу.

Так воздалось Семену за меня и моего Косулина! Только... это чересчур самонадеянно: я - лишь крошка из приготовленного им пирога беды, одна из многих Семеновых жертв. Ведь если не признавать за смертью права на случайность, то в гибели моего отца, Лизы Распекаевой и ее дочки, в гибели Якова, Светланы, своей второй жены и своего неродившегося ребенка прямо или косо виноват сам Семен. Я не прибавляю сюда моих нерожденных детей, довольно и без них...

В первый приезд Мишка гостил недолго. Да и потом ему за уши хватало трех-пяти дней, чтобы насытиться Мельной до чертиков. Так было до тех пор, пока он не встретил здесь эту чуму... Я говорю о Рите Хайми. Но, прежде чем Мишка ее подцепил, он приезжал домой еще раза три, и в последний приезд нежданный, посреди университетских занятий - заявился на автобусе с черной полосой через оба борта. В автобусе стоял гроб с трупом Семена Зотова. Ей-богу, мы не были к этому готовы! Мы помнили моложавого Семена с полным ртом собственных зубов - таким он забирал Мишку из дома пять лет назад, чтобы, словно рассаду, приживить его в Ленинграде. Тогда он давал одногодкам двадцать лет форы... Даже Мишка, связанный с Семеном, как связаны ниткой бусины - им можно двигаться, но связь остается, можно разойтись, но нельзя расстаться, - даже Мишка не ждал этой смерти. Он рассказал, как это случилось.

Семена скрутило за один месяц. Ночами он начал говорить с призраком с моим отцом, который уже сорок шесть лет как был съеден червями, если только черви едят солонину. (Семен говорил с призраком, значит нитка, на которой болтались бусины-Зотовы, тянулась не только через жизнь, но и дальше, за стенку небытия.) В этот месяц Семен не спал ни одной ночи, он так поседел, что брови его казались заиндевевшими...

Я спросила:

- Он боялся? Он хотел оправдаться?

- Нет. Он просил его бежать.

- Что?

- Он просил, чтобы брат убежал, иначе его придется расстрелять.

- Целый месяц - только об этом?!

- Думаю, он просил об этом сорок шесть лет, - сказал Мишка. - Просто раньше никто не слышал.

Семен стремительно дряхлел - он стал горбиться и шаркать ногами. Как-то раз, неся из кухни горячий чайник, он запнулся о ножку стула, а когда Мишка наклонился к деду, чтобы помочь ему подняться, тот лежал в луже кипятка мертвым. Будь жив отец Мокий, он бы рассудил так: черти нарочно подсунули ему этот чайник - им не терпелось окунуть Семена в свой котел!

Мы похоронили Семена рядом с моим отцом - дед завещал Мишке закопать его только там.

Семена не стало... Но только не для тех, кто был насажен с ним на одну нитку! Там, на кладбище, у открытой могилы, под зябкой моросью, среди облетающих берез (мне показалось это самой подходящей декорацией), я сказала Мишке:

- Теперь твоя очередь, твой выход, твое слово.

И он не удивился и ни о чем меня не спросил. Назавтра его уже не было в Мельне.

А через год, приехав в июне на каникулы, Мишка подцепил Риту Хайми и застрял в родном доме до середины сентября. Через эту семнадцатилетнюю заразу открылось и вырвалось в мир его бешенство.

Я думаю, их свел Ромка Серпокрыл. В Мельне не найти живую тварь, будь то человек или дворовый пес, с которой бы Ромка не водился, или, по крайней мере, которую не мог бы описать по существу и значению. Серпокрыл учился с Мишкой в одной школе, сидел за одной партой. Приезжая в Мельну, помимо домашних, Мишка только с ним и знался, так что, если не сама Рита вцепилась в Мишку на какой-нибудь нечаянной вечеринке, то мимо Ромки их встреча пройти никак не могла.

Рита приходилась внучкой Сергею Хайми - наставнику и приятелю Семена: после Сергей наставлял и меня, а в тридцать втором году сгинул, бесследно рассыпался по лагерям и ссылкам. Ритина родительница, Мария - дочь Сергея Хайми, - одно время работала в Новгороде при какой-то канцелярии секретарем-машинисткой. Там, в Новгороде, по ходившим у нас слухам, без материнского глаза вела себя Маша вольно, девичество не берегла и по бессчетным постелям стелилась без стыда, в полной открытости. Понятно, в слухах, как в пивной кружке: половина - пена, но в конце концов мать силком привезла Машу из Новгорода домой, и мельчане самолично увидели ее раздутый шестимесячный живот. А еще через три месяца появилась на свет Рита, с неведомым отчеством, записанная, однако, по деду - Сергеевна (мало кто верил, что новгородского охальника звали, как и однорукого комиссара).

В тринадцать-четырнадцать лет Рита напоминала кошку во время течки. При этом она была красива той редкой красотой, когда уже нельзя ни прибавить, ни отнять ни единой черточки, чтобы не разрушить чудо. А понять, что это именно чудо, не составляло труда, для этого даже необязательно было смотреть на Риту - стоило разок заметить, как смотрят на нее мужчины. А смотрели они так... ну... в их взгляде даже не было желания положить Риту с собой в постель - такими глазами смотрят на породистую лошадь, и пусть человек никогда прежде не имел дела с лошадьми, он сразу понимает, что перед ним что-то редкое и дорогое, - и даже кормящееся с его рук, оно все равно в конце концов предназначено кому-то более достойному.

Вот несколько фотографий, где Мишка снят вместе с Ритой. Теперь понятно, о чем я говорю? Но это - фотографии, это - не то... Ты можешь увидеть ее вживе - она работает на вокзале в билетной кассе. Только будь осторожен - к ней нужно привыкнуть, как привыкают к яду, отравляясь им по капле, как привыкли все мы. А вот Мишка выпил ее залпом...