Том 1. Муза странствий - Борис Бета

спать даже на ходу: его шатало, он спотыкался, встряхивался и опять шел, покачиваясь.

Мы шли, плохо различая дорогу, часто и слышно задевая за камни. Звезды уже не переливались. Они просто гляделись, как булавочные отверстия, на пасмурный свет. Через верст пять у корейских фанз мы растащили омет кукурузной соломы и снова улеглись для сна – не было сил с ним бороться.

Я легко забылся, плотно засунув голову между скользкими снопами, прикрывшись раскидистым снопом, – но все же потерял себя только наполовину: я продолжал зябнуть, временами дрожал собачьей дрожью и лязгал зубами, и мне все грезилось, что колени мои прикрыты клеенчатой скатертью, только что принесенной с мороза. От скатерти я странно попал к вам в переднюю, Юлия Дмитриевна. Осведомляясь о вашем здоровье, я снимал перед зеркалом пальто; разоблачившись, приветствовал вас рукопожатием и пошел следом в гостиную. На низких турецких креслах и на диване в кругу ковра сидели, беседуя, Юлия Львовна, Адель Александровна, Артур Вильямович, Вера Николаевна и неизвестная мне дама – жена бельгийского консула? Я обошел этот мирный круг, целуя и пожимая руки, и вернулся к роялю. В гостиной было вполне добродушно, люстра горела неярко, не всеми рожками.

– Чаю, Борис Васильевич? – сказали вы из-за цветов.

– Очень благодарен.

– С пирогом? Очень вкусный… Пойдемте, – решили вы дружески.

Мы прошли в столовую разными дверями, – я дальней, через переднюю.

Я сел к столу и вот опять ноги мои охватила морозная клеенка, – нет, я был закутан в нее по пояс, даже на спину кто-то безжалостный пристроил полосу этой ознобной клеенки. Ваш разговор, вечерняя столовая с буфетами – стали бледнеть. Вы вернулись с куском пирога, вы придвинули масло… Наш разговор, он был чрезвычайно глух… Да!

– Надо будет переселить сюда Веру Николаевну, – сказали вы вполголоса и громче: – Вера Николаевна.

– Да? – отозвалась Вера Николаевна из гостиной.

– Не хотите ли сюда? – прокричали вы.

Теперь я сидел, разрезая пирог, прихлебывая чай, оборачиваясь к вам налево и к Вере Николаевне направо. Вдруг… дрожь охватила меня внезапно и удручающе. Я задрожал с одышкой и более дробно, чем фоксовая зябкость Рубби. Я опрокинулся, понял, что лежу, стал узнавать запах соломы, и только один ваш глаз, сделавшись синим с серебряной точкой, огромный глаз смотрел на меня. Но… и то не так: это было небо, край неба между снопами и звезда в этом углу…

Дрожь потрясала меня до судорог. Отовсюду, как запах льда, проникал рассветный холод.

– Вставай. Пора идти, – прозвучал чей-то голос.

Я разом двинулся из соломы, выполз, выпрямился, потянулся и пошел на несгибающихся ногах за серой чуйкой Ивана Демьяновича. Я совершенно не понимал, куда я иду и зачем.

Но вскоре, – через две версты, или через четыре, – голова моя прояснела. Я перестал зябнуть, – утро уже раскрыло окрестность. Мы шли пологой вершиной сопки, малоезженым проселком; поросль дубков по сторонам хранила бронзовые прошлогодние листья…

И вот небо перестало быть дымным, оно раскрылось. Взошло солнце. Иные из сопок стали рыжими. А впереди, – массивной, рыже-аметистовой грядой возвышалась над голубыми сопками, предстояла еще недоступная нам, еще за невидимыми падями и речкой – китайская сторона.

Дорога перестала быть серой. Пыль и засохшая грязь приняли совершенно утренний цвет. Было легко и свободно. Даже ноги мои перестали болеть.

Именно в такие часы чаще всего мне являлась возможность умереть, и каждый раз существо мое даже при виде смертельного падения, при виде трупов, под треск расстрелов твердило в учащенном или падающем биенье:

– Никогда ты не умрешь, – поднимался этот возмущенный голос, – никогда. Все это кажущееся, все это не так, как оно есть на самом деле. Ты – бессмертен.

Мы поднялись еще на одну сопку и стали спускаться. В солнечной долине дымил утренне поселок – Корфовка, последнее жилье на русской стороне, штаб конных солдат ГПУ. Теперь мы должны были пройти эту узкую падь подле Корфовской околицы, на виду утренних хат, подняться по песчаной светлой дороге, спуститься к речке и перейти ее. И воистину, мы все время были единственными во вселенной.

Вот мы поднялись на последнюю сопку.

Теперь я увидал пахарей в последней пади, фанзу на этой стороне, голубой блеск речки и фанзы в глиняных оградах и раскидистые деревья на той, китайской, стороне.

– Пашут гураны, – проговорил Иван Демьянович, сморкаясь на дорогу. – Прошло их время, в аренду корейцам сдавать нельзя… Ну, теперь недолго нам путешествовать. Сейчас перейдем Ашигу, а там уже нет товарищей, а есть ваше благородие.

Я промолчал. Мы закурили, и Иван Демьянович продолжал:

– Вы меня не бойтесь. Я ведь правильно вас доставил. Я вами не интересуюсь, кто вы такой, заметьте. Это ваше дело. А про себя одно скажу – беспартийный. Я контрабандист с одиннадцатого года и шкуру свою не меняю. Правильно, как по-вашему?

– Правильно, – ответил я.

Теперь мы совершенно спустились и шли низиной к речке. Переходя по камням мелкий, быстрый и чистый поток, Иван Демьянович набрал в пустой бончок воды. Мы напились и пошли дальше. К дереву была прибита некрашеная фанера: «Открыт новы оптова склад спирт мануфактура и разна галантерей. Чжу-фа-хун».

– Вот черти, – проговорил Иван Демьянович одобрительно, – новая конкуренция… Это, вы понимаете, на этой стороне. Вот, глядите. Ашига раньше тут текла, а потом отошла. Вот фанзы…

Заправив руки назад под чуйку, затягиваясь папиросой, Иван Демьянович пошел дальше. Мы миновали вплотную пахаря: рыжебородого, приземистого казака, – он оглядел внимательно нас. Дальше была полуразрушенная фанза, может, в ней помещается кордон? А переход… Мы подошли к речке, к ее невысокому берегу, и Иван Демьянович ступил на лестницу, которой начинался узенький мосток. Ступил и я.

Это был сон, – так была необычайна легкость вступления на тот берег, под развесистую липу. Челюсть моя задрожала – гнет, убийственные вериги, подозрительность почти безумная, – все это осталось там, на солнечной стороне, где опять начал пахать угрюмый казак, где шли ему навстречу две черных, спотыкающихся фигуры – Владимир и Абрам…

Последняя встреча*

И снова ветер, знакомый и сладкий…

Н. Гумилев

Только в четыре часа вечера я оставил броневик, – на фронте было спокойно, стрельба в китайском городе прекратилась, – и вернулся домой. Ванна, переодевание, чай, бритье, – все это отняло много времени. Я почувствовал себя свободным в сумерки. Спать не хотелось, наоборот – тянуло на люди. Весело разгоревшийся камин, столовая лампа, какая-то тишина ожидания, – все это сообщало спокойную, даже тайно-радостную волю встретить каких-либо гостей или самому явиться куда-то, возбудить нелицемерную