Вокруг трона Ивана Грозного - Геннадий Ананьев

   — Следов пыток оставим достаточно. А помиловать? Не может он не помиловать. Движение же от чернецов до настоятеля — в наших руках. Зачем заботить государя этими мелочами?

Они долго ещё обсуждали, на кого направить острие своего коварного удара, кого просто пристегнуть для массовости с тем, чтобы в самый последний момент государь проявил якобы милость и даровал им жизнь; обдумывали основательно, как провести сами казни, чтобы ужаснуть весь народ, напоить досыта царя кровью так называемых предателей; причём, конечно, понимали, что после всего этого не могут не возненавидеть царя не только князья с боярами, но дворяне, купцы и даже простолюдины.

Впрочем, о простолюдинах — зряшняя мечта. Им-то какое дело до возни в Кремле? Им хоть бы пёс на троне, лишь бы яйца нёс.

Остался один вопрос. Ради предусмотрительности. Его задал Борис Годунов:

   — Не заподозрит ли Грозный неладное, вдруг спросит, почему именно я оказался в твоих подручных? — ответа, однако, Годунов ждать не стал. Сам предложил ловкий ход: — Я нынче же в Москву возвращаюсь, через день-другой — ты тоже в Кремле. К Фёдору Ивановичу с поклоном. Прошу, мол, в Слободу. В пыточную. Очень, мол, важные признания готовы дать чины Новгородского архиепископского клира, но просят гарантии жизни от имени государя. Или, по меньшей мере, от одного из его сыновей.

   — Но разве Фёдор-богомолец согласится в пыточную?

   — Нет, конечно. Я так вступлю в разговор, что он с благодарностью пошлёт меня вместо себя.

Так оно и получилось. Фёдор Иванович принялся истово креститься, услышав предложенное Малютой Скуратовым.

   — Свят! Свят! Разве позволительно пытать служителей божьих?! Господь Бог взыщет.

   — Но интересы державные? — возвышенно изрёк Годунов. — Бог не осудит праведную кару.

   — Нет, нет. Не могу.

   — Не осерчал бы державный отец твой? — с тревогой в голосе спросил Годунов.

   — Нет и нет.

   — Тогда позволь принять на себя грех. Засвидетельствовать признание и от твоего имени даровать им жизнь?

   — Спаси тебя Бог, благодетель.

Вот теперь можно было без оглядки засучивать рукава и — в Александровскую слободу. Зашлась она в мученических воплях, в скрежете упрямых зубов, в приглушённых гордых стонах. Пытали так ловко, чтобы получить нужное слово, но всех оставить живыми до приезда Ивана Грозного, который мог изъявить желание послушать признания самолично при повторных пытках.

Список так называемых заговорщиков и изменников рос не по дням, а по часам. Вскоре в изменниках числилось более трёхсот человек. Его и преподнесли Ивану Грозному. Вопреки ожиданию, он не стал перепроверять. Особенно, когда узнал, что Годунов участвовал в пытках, подменив собой благостного сына Фёдора. Только о милости клирикам высказался неопределённо:

   — Питайте хорошо, устройте удобно, но держите под стражей неусыпной, — помолчав немного, спросил: — А как казнить крамольников, продумали?

   — Да, мой государь, — с готовностью ответил Малюта Скуратов. — В Китай-городе на Торговой площади. В единый день — всех. Если изъявишь волю, поручи мне подготовку. В помощники мне — Богдана Бельского и Бориса Годунова.

   — Всех в один день?! Славным будет урок не только для тайных крамольников, ещё не раскрытых, но и для потомства ихнего. Подумают, прежде чем заговоры чинить!

Двадцать восьмое июля. Разгар лета. Разливанное море ранних овощей. Торговые ряды ломятся от их обилия. Народу — не протиснуться. И вдруг... Тревожный ветерок понёсся от палатки к палатке: опричники приближаются. С ними — артели плотников. Не коварство ли какое очередное. От них добра не жди.

Когда же почти вплотную к торговым рядам застучали топоры и стали выстраиваться в ряд виселицы с помостами, когда на бричках привезли колоды и палачей в красных рубахах, торговцы не стали даже закрывать лавки или убирать лотки, понеслись прытко всяк к своему дому, а приезжие — к своим бричкам, чтобы поскорее покинуть Москву, где готовилось что-то страшное. Торговые ряды, да и вся площадь стремительно опустела. Люди, кажется, посчитали, что Иван Грозный намеревается покончить с Москвой, перенеся стольный град в Александровскую слободу, а потому затворялись ворота и калитки, а многие горожане укрывались в подвалах и погребах.

А на площади тем временем выстроились в ровный ряд больше двух дюжин виселиц, на помосты, кряхтя, затаскивали дубовые колоды, а чуть в стороне разгорался костёр под треногой с котлом воды, и тут же укладывались самые страшные орудия пыток.

Вскоре артели плотников и брички покинули площадь, и остались на ней только опричники и палачи в красных рубахах, с топорами у ног.

Фроловские ворота давно распахнуты. Воротники, во всей красе своей кольчужной формы, стоят бездвижно в ожидании выезда царя Ивана Васильевича. Вот, наконец, он сам. На своём скакуне белом в яблоках. Рядом с царём его сын Иван — на буланом. Следом — свита опричная, красуется на вороных конях и сама вся в чёрных одеждах. Что туча грозовая на сносях.

Скоморохи справа и слева бьют в бубны, верезжат на сопелках, кривляясь.

За свитой — стройные ряды опричной тысячи, а за ней — более трёхсот истерзанных, измождённых несчастных, которые едва-едва передвигают ноги, понимая, что их ведут на позорный убой. Совершенно безвинных. Вернее, виноватых лишь в нелюбви к ним Малюты Скуратова и Бориса Годунова.

Замыкала торжественно-печальное шествие вороная полутысяча опричного полка.

Царь вроде бы не замечает пустынности площади, горд придумкой, которую считает своей, предвкушает торжество речи перед москвичами, в которой он пояснит вынужденность подобной строгости; всё бы ничего, да только вдруг у него словно спала пелена с глаз, и царь увидел — площадь-то пуста.

Взъярился. Велит сыну Ивану:

   — Бери полк! Гони люд со всех дворов сюда! Если кто заупрямится, плётками стегать!

Вскоре, однако желая быстрей начать спорей кровавый пир, сгорая от нетерпения, сам поскакал по улицам, призывая явиться люд московский на площадь, спешить, ничего не опасаясь.

Обречённые всё это время стояли понуро. Они готовы были уже ко всему. У них одно на уме: скорее бы конец нечеловеческим мучениям.

Площадь заполнялась быстро. Обывателю что? Его не тронут — вот это самое для него важное; полюбоваться же невиданным зрелищем — грешно ли? Так и надо крамольникам, собравшимся положить Россию к ногам короля Сигизмунда.

Глашатай прокричал о желании царя Ивана Васильевича молвить слово, и москвичи притихли.

   — Народ мой любезный! Увидишь сейчас муки и гибель изменников. Их я караю!

Царь говорил добрых четверть часа, перечисляя вину выведенных на казнь, да так убедительно, что когда в конце речи вопросил: «Ответствуйте, праведен ли мой суд?» — площадь ответила почти единодушно:

   — Живи многие лета, государь.

Видимо, смягчило сердце Ивана Грозного это единодушие, и он отпустил с миром около двухсот человек — они ещё не успели смешаться с толпой, как опричники подтащили к ногам царёва коня тайного советника Висковатого. Тайный дьяк начал читать пункты обвинения, ставя точку после каждого ударом по голове Висковатого, — тот вроде бы покорно сносил удары, но стоило только дьяку закончить читать обвинения, как тут же Висковатый распрямился.

   — Клевета! Наглая клевета! — воскликнул он. — Земной суд не внемлет истине, но есть суд Божий! Он воздаст мучителям по их заслугам!

Малюта Скуратов зажал ему рот ладонью, затем, выхватив нож, отрезал ему ухо, а его подручные тут же изрубили бывшего тайного советника и любимца царя на куски.

Подвели казначея Фуникова-Карцева. Дьяк тотчас начал читать приговор, но Фуников, не дослушав его, поклонился царю низким поклоном и вроде бы с покорностью заговорил:

   — Кланяюсь тебе, государь, последний раз на земле, моля Бога, да примешь ты в вечности праведную мзду по делам своим.

Фуникова окатили кипятком, затем ошпарили ледяной водой, и так чередовали изуверство, пока он в нестерпимых муках отдал душу свою Господу Богу.

Больше приговоров не зачитывали: обожглись. Вешали, рубили, прожигали сердца накалёнными до белизны железными прутьями, рвали клещами тела обречённых до самых до костей — стоны и вопли витали над площадью, не прерываясь ни на миг.

Знавшие увлечения царя-батюшки, его необычную любовь к Вяземскому и особенно отцу и сыну Басмановым, удивлялись, отчего не видно их ни в числе обречённых, ни рядом с царём, ни среди палачей? Да просто их уже не было в живых. Конец их оказался достоин злодеяний, ими свершённых. Вяземский, сам наслаждавшийся пытками им же оклеветанных, попав в руки Малюты Скуратова, испустил дух во время первой же пытки. Ещё назидательней смерть Алексея Басманова: по воле Ивана Грозного его убил собственный сын Фёдор ради спасения своей жизни. Увы, царь не пощадил и отцеубийцу.