Недетские рассказы - Ольга Котова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Георгий, по ощущениям, был дан Насте в наказание. Ни дня с ним она не была счастлива. Только минутки. Несколько минуток в день, бывало. Но таких, что она до сих пор их чувствует, помнит, бережет.
Настя не понравилась маме Георгия. Это для него имело очень большое значение.
Безусловно. Мама имела для него совершенно все значения. И большие, и крошечные. Но Настя бы стерпела, если бы он остался.
Настя знает, что Георгий был женат. И что мама его в прошлом году умерла. Но жену он бросил раньше. Георгий приходил к Насте семь раз за эти годы. Она бы приняла его сейчас без единого упрека. Если бы он остался!
Георгий приходил не по-доброму. Обманом, издевкой, лестью. Не любовью приходил. Но что это были за минутки, когда он был рядом! Ведь приходил же… Говорил, что она вырвала ему душу, что мама была права: «ведьма она, не женщина». Что сына родила назло ему, чтобы он мучился, что она была чужой. Говорил, что она слабая, несчастливая. Держал ее за плечи и говорил, что проклинает день, когда увидел ее впервые.
У Насти на плечах оставались синяки, но сердце оживало и торопливо записывало его бессильные фразы.
Седьмой раз он пришел месяц назад. Тусклый, тихий. Настя замерла на три дня. Не вышла на работу, Гришу вовремя не забрала с подмосковной дачи от бабушки. Пролежала на плече Георгия, прослушала два десятка монологов о его счастливой жизни и о ней самой, глупой и смешной. Это были прекрасные три дня. Тысячи минуток подряд.
Георгий сказал, что ему надо подумать и, возможно, скоро он придет насовсем.
Как не ждать его? Как спрятаться от бесконечных диалогов внутри себя? Как перестать себя утешать, ругать, обнадеживать? Как?
Настя знала, что он еще много раз может дергать ниточки. Удерживать, отпускать и ронять ее.
Месяц тишины… По опыту прошлых шести раз она знает, что ей понадобится почти сотня дней, чтобы скинуть с себя это удушливое ожидание. И более-менее жить до восьмого раза.
Гриша становится все старше. Он уже может долго смотреть ей в глаза. Он хочет знать, кто этот человек. Он хочет заиметь его и для себя тоже. Чтобы не было у Насти таких отдельных от него секретов. Он согласен сдвинуться и пустить угрюмого мужчину. Только бы тот остался.
Мама
Я работаю учителем английского у старшеклассников. Учитель! Этим я горжусь. Почти все вечера я трачу на подготовку к урокам. Мне очень-очень нужно быть лучше всех учителей нашей школы. Других смыслов у меня нет.
Я живу с мамой, и я ее ненавижу. Когда она умрет, я стану свободной. Но она живёт так настойчиво, что шансы мои невелики. Чтобы не умереть раньше неё, я вдохновляюсь работой и слежу за своим здоровьем. К сожалению, за маминым здоровьем я тоже слежу. Она цепко впивается в меня в этом смысле.
Сегодня воскресенье. Очередной невыносимый выходной. Я пришла с огорода, где убирала осеннюю ботву и мокрые листья садовых деревьев. Мама сидит в кресле. И смотрит в одну точку. Мои руки красные и шершавые от холода. Я тороплюсь отправиться в душ.
– Налей мне чаю, – слышу скрипучий твердый голос.
Молча мою руки и наливаю ей крепкий чай с молоком, подаю мед и чашку.
– До сих пор не принесли пенсию, – скрежечет мама, – стырили опять.
– Мама, принесут завтра, никто ее не украдет.
– Ты бы помолчала, недотепа, тебе бы всё выгораживать каждого. Нет бы пойти заступиться за мать. Всю жизнь на тебя положила, чтобы в старости смотреть на такую мямлю!
Хлопает входная дверь, и я слышу, как моя младшая сестра скидывает обувь. Мама любит ее. Мама гордится ею. Удушливая волна лицемерия захватывает меня, когда Наденька торопливо идет целовать мать. Я успеваю заметить ее холеные руки, наманикюренные ногти и блеск обручального кольца.
Наденька принесла свой фирменный рулет с вареньем и чай. К счастью, через полчаса ее и след простынет. А через пару недель она прискачет с рубленым холодцом или абрикосовым джемом. Наденька – мамина единственная отдушина, и, похоже, из-за неё мама не планирует умирать. Но я уверена, что сестра понимает, что больше всего надо беречь не маму, а меня. Потому что иначе мама достанется ей.
Наденька меня всячески задабривает, вслух не жалеет, но смотрит так понимающе, с таким непредвзятым сочувствием, что очень хочется плюнуть ей в рожу. Но духу не хватает. Наконец она уходит, семеня толстенькими ножками.
Мама громко указывает мне, что у Наденьки новые духи, это ей подарил (никчемный, по мнению маменьки) Володя. Но у Наденьки хоть Володя есть, подполковник ФСБ, между прочим. А у меня нет и не будет никого.
– Так и сдохнешь в девках! – регулярно повторяет мать.
Ненавижу Володеньку. И пузо его отвисшее ненавижу.
К вечеру маму надо искупать. Она так и говорит: «Веди купаться». И я веду. Раздеваю догола это старое ворчливое тело и мою розовой неуместной мочалкой. И молча слушаю все бездушные слова, на которые она способна. А моя мать поспособнее многих!
Я часто спрашивала жизнь: за что мне мать, которая ни разу не сказала мне ласкового слова?
Почему Наденька свет в оконце, а я сущее проклятье, почему я, а не Наденька кормлю этот неумолкающий рот и продлеваю жизнь этому дьяволу? Во мне кипит и множится долг перед матерью, изо дня в день расправляет крылья беспощадное чувство вины. И порой кажется, что это действительно я – проклятье собственной матери и мне не искупить всех обязательств перед ней до конца моей бесполезной жизни.
В детстве мать всерьёз переучивала меня ходить, держать ложку и ручку, одергивать платье. Она во всём видела неуклюжесть, невоспитанность, протест. А вот Наденька у нее как-то сразу родилась ровненькой и подходящей. Почему-то так бывает.
Меня немного любил папа, но он умер, когда я училась в седьмом классе. Мама сказала позвать его ужинать, но он до кухни так и не дошёл, упал в коридоре и навсегда оставил меня без себя. Мама ни слезинки не проронила. Наденька выла, как ненормальная. Было ужасно, противно и безнадежно. Мне кажется, что, если бы мама была хоть чуточку человечнее, папа до сих пор был бы жив. Или если бы ему хватило духу схватить мамочку за шиворот и вытрясти из нее все высокомерие… Но папе
