Светлая печаль Авы Лавендер - Лесли Уолтон

за готовку кокосового пирога. После, не снимая фартука, который теперь был весь в кокосовой стружке и ванильной эссенции, Мэриголд пирог съела – целиком, не оставив ни в чаше, ни на пальцах даже грамма глазури.

Не прошло и нескольких недель, как Мэриголд Пай стала у Эмильен главным покупателем. По утрам она приходила в магазин одной из первых, иногда даже раньше самих Эмильен и Вильгельмины, облизывая губы в возбужденном ожидании липкого куска mille-feuille. По пути домой она постоянно заглядывала в перевязанную шпагатом белую коробочку со множеством аппетитных лакомств. Больше всего она любила разноцветные macarons[46], нежно-хрустящие снаружи и сочные внутри. Случалось, Мэриголд покупала сразу три. Первый, с еще теплой округлой верхушкой, съедала в булочной, вдыхая аромат поднимающегося в печи хлеба. Второй приберегала на дорожку и ела по пути домой, слизывая с пальцев сладкую начинку. Третий старалась оставить на потом, но чаще всего получалось так, что Мэриголд приходила домой с уже пустой коробочкой и очень полным желудком.

Перемену в Мэриголд Пай заметили все. Щеки ее налились и порозовели. В районе талии и на плечах появились мягкие округлости. Проснувшись однажды утром, она обнаружила, что обручальное кольцо, сорок лет назад надетое на безымянный палец правой руки, стало мало. Стаскивать врезавшийся в палец металл пришлось клещами. Со всем этим весом на заднем месте стало тяжело одеваться. Мягкие бугры грудей торчали даже из платьев с очень высоким воротом. Жившие в округе мужчины теперь оборачивались на Мэриголд, когда та проходила по улице, а некоторые мальчишки стали представлять вдову Пай, удовлетворяя себя по вечерам, хотя никто из них, конечно, в этом не признавался.

Намерения прекратить есть у Мэриголд вроде не было. К концу апреля она не могла ни скрестить ноги, ни застегнуть туфли. Глаза, нос и рот стали едва заметными точечками среди вздымающейся плоти, а плечи – похожими на толстые красноватые сардельки. По воскресеньям никто уже не видел Мэриголд на ее привычном месте, держащей в ручках в белых перчатках Библию в красном кожаном переплете. Все свои дни она проводила в постели, уютно устроившись на подушке с горой macarons и закидывая их по одному в свой ненасытный рот. Соседи забеспокоились.

Настал день, когда в доме Мэриголд по поднятой соседями тревоге появилась сестра Айрис Сорроуз, которая, взглянув на раздутую фигуру, с трудом сдержалась, чтобы не вскрикнуть. Она позвонила сыну и настоятельно попросила его приехать и некоторое время пожить с теткой.

– Не беспокойся, дорогуша, – сказала она, потрепав Мэриголд по пухлой руке. – Кто-кто, а Натаниэль все наладит. – С этими словами она пошла сделать чаю, лишь бы не глядеть на Мэриголд.

Айрис не сомневалась, что если кто-то и может помочь сестре, то только ее сын, в высшей степени добродетельный молодой человек. Услышав от Натаниэля, тогда еще ребенка, простое «здрасьте», соседи выбалтывали давние тайные грехи или отдавали новую одежду в местный приют для бездомных. Лишь увидев, как он с мамой переходит улицу, мужчины-прелюбодеи давали обет безбрачия, а заядлые охотники переходили на исключительно вегетарианскую пищу.

Айрис Сорроуз и ее сын жили в разрушенной части Сиэтла, вдали от великолепной католической церкви на Пайонир-сквер. Так что по воскресеньям Айрис приходилось готовить с собой сэндвичи и пускаться с маленьким Натаниэлем в длинный путь до собора Сент-Джеймс. Они съедали сэндвичи, сидя на ступенях перед входом, а потом шли на полуденную мессу. Айрис не была католичкой, да и латыни, на которой декламировали во время службы, она не знала. Но утверждала, что сполна наслаждается духом святого места.

Она лгала.

Айрис ходила в католическую церковь не для того, чтобы поставить свечку за близких, и не для того, чтобы преклонить колени для молитвы, а только чтобы постоять в уголке возле статуи Девы Марии. Айрис чувствовала глубокое родство с ее скорбной красотой: слезы на глазах, раскрытые ладони, голубоватые складки на юбке. Она вглядывалась в лицо Марии, Божьей Матери, ища сходства со своим отражением в зеркале, которое видела каждый день, и постепенно убеждала себя, что и ее дитя родилось от бессеменного зачатия от Святого Духа, а не в результате путаной страсти и грехопадения с пожилым женатым другом семьи.

Айрис крестила сына в пять лет. Натаниэль тогда принял святую воду за слезы матери. Мальчик рос, и с ним росла вера Айрис в то, что сын – одного поля ягода со святым Антонием Падуанским[47]. Она приложила все силы, чтобы тот получил самое хорошее католическое образование, и записывала в блокнот все чудеса, что происходили в его присутствии, – на тот случай, если сына причислят к лику святых.

К двадцати девяти годам Натаниэлю Сорроузу отказали три семинарии. Он по-прежнему жил с матерью, днем и ночью читая священную книгу, дабы подготовиться к праведной работе, которая, по глубокому убеждению матери, была его призванием. По вечерам он позволял себе делать часовой перерыв, который проводил в местном пабе за тарелкой супа и горсткой сухариков.

Надо заметить, взрослый Натаниэль красивым не был. Тем не менее что-то в нем определенно привлекало. Молоденькие студентки близлежащего колледжа для лиц обоего пола подсаживались к нему за стол не с теми намерениями, которые движут ими при знакомстве с юношами, подходящими в мужья, а скорее, с решительностью ловкого работника ранчо перед обкаткой своего первого скакуна. Но за одним столом с Натаниэлем они надолго не оставались. Будь то любой другой молодой человек, они бы дали ему номера своих телефонов. Однако вместо этого девушки, вернувшись в общежитие, выбрасывали спрятанные в шкафах противозачаточные таблетки и шли звонить с общего телефонного в аппарата в коридоре своим бабушкам.

Прибыв в тетушкин дом в Вершинном переулке с поместившимися в один чемоданчик пожитками, Натаниэль, по мнению многих, являл собою человека, чьи руки никогда не касались гениталий, чтобы направить струю в унитаз, чей взгляд никогда не опускался за ворот блузки кассирши, пока та отсчитывала сдачу, чей гнев не брал над ним верх у светофора и чьи желания никогда не превосходили того, что ему дано.

Прибыв в дом у подножия холма в Вершинном переулке, Натаниэль Сорроуз вылез из такси и оглядел тихий квартал. Что же он заметил, этот добродетельный с виду мужчина? За выжженным кустом сирени в соседнем дворе он разглядел пару белых с коричневым крапчатых крыльев.

И в это мгновение в нем шевельнулось совершенно новое, ранее неизведанное чувство.

Глава тринадцатая

Если бы мама вела учет причинам, по которым держала меня взаперти в доме на холме, листок с этим списком протянулся бы по всей длине Вершинного переулка и ушел бы в воды залива Пьюджет. Морские