Записки брюзги, или Какими мы (не) будем - Дмитрий Губин

Знаете, оказывается, это ужасно тяжело – обосновывать причину своего недовольства. Приводить рациональные аргументы. Опускать эмоции. Объяснять, чего ты ждешь. И вообще, быть объективным.

А потом, когда все аргументы исчерпаны, так же невыносимо тяжело думать об ответственности за доверенный тебе бизнес и говорить человеку в лицо, что ты с ним расстаешься, и обсуждать условия расставания.

Вот тогда я и понял, почему начальник при увольнении должен глядеть в глаза подчиненному. Потому что в этом случае он разделяет стресс увольнения вместе с ним. И вот эта боль, этот ужас, эта тяжесть страхуют от опрометчивых, случайных, эмоциональных решений куда надежнее, чем весь КЗОТ от Гостомысла до наших дней.

Но теперь я точно знаю, откуда проистекает новое русское увольнение.

От разлитого в обществе цинизма.

Увольнение – это очень внутренне циничная вещь: ведь, увольняя, ты ценой крушения чужой карьеры строишь карьеру собственную, – карьеру рачительного руководителя, которому интересы бизнеса важнее душевного спокойствия. То есть идешь по чужим головам, какими бы соображениями это не объяснялось.

А циники, как мне когда-то объяснял один умный, но цинизма также не лишенный человек, бывают трех типов.

Старые циники – это те, которые идут по головам, когда другого выхода нет.

Просто циники – это те, что идут по головам, когда это самый прямой путь.

А новые циники идут по головам, удивленно спрашивая «Какие головы?». И фишка тут не в том, что они притворно не замечают чужих – и живых – голов. А в том, что они, и правда, считают, что слабые головы созданы для хождения по ним. Ведь им же однажды объяснил популярно их лидер, что «слабых бьют». И, соответственно, дал отмашку слабых бить.

И вот эти, третьего типа, циники, составляют ключевую фигуру наших дней – причем, боюсь, вне зависимости от возраста, пола, вероисповедания и даже политической ориентации. Они не встречаются с тобой, не объясняют резонов и не смотрят тебе в глаза по той простой причине, что эти действия – лишняя работа их сердца, лишняя загрузка их мозга и вообще неприятная эмоция, которой они, новые тонко устроенные гедонисты, платонианцы и неогегельянцы, хотели бы избежать. Зачем портить себе настроение? Ведь коли явление не существует в мозгу – оно ведь и вправду не существует?

Если вы читали данные февральского, этого года, исследования ВЦИОМ, то помните, что в ответе на вопрос, как изменились россияне за последние годы, первое место занял ответ: «стали более циничными». 59 %.

Следует уточнить: циничными по третьему типу. Прежние русские стали новыми циничными русскими.

Это значит, что увольнений в новом стиле будет больше, и к ним должен быть готов любой.

Крайне забавно будет поболтать на эту тему с Байбаковым, если накануне президентских выборов он узнает о своем увольнении от собственного шофера.

2007

Я приду плюнуть на ваши могилы

Зимой я катаюсь на сноуборде, летом – на роликах; оптимальное место в Москве для последнего – Поклонная гора с ее военным антиквариатом и ровным асфальтом, а упоминаю об этом по той причине, по какой драматург, еще до первой реплики, сообщает: «в столовой, слева от камина, висит охотничий карабин». Ну вот, вы предупреждены, а теперь пьеса.

В подмосковном горнолыжном местечке Степаново, одном из немногих с кресельными подъемниками, я в феврале с этого кресла чуть не свалился, не поверив глазам. Сбоку от леса и почти на самом спуске находилась – сомнений никаких – могила: с оградой, железным памятничком и даже, кажется, полуоблетевшим венком.

Таких фальшивых, без покойника, но упрямо борющихся за внимание могил немало произрастает вдоль российских дорог, но это была первая могила сноубордиста. И она меня чудовищно злила: и своей фальшивостью (при том, что смерть была настоящей), и тем, что взывала к скорби там, куда я приехал развлекаться, и тем, что устанавливали ее наверняка такие же тупорогие, что и (тут я уж совсем переходил грань) покойник. Потому что память – это не только продолжение той красоты или ужаса, которые человек производил при жизни, но и возможность реванша, если красоты произведено недостаточно. Память – продолжающийся со смертью матч, шанс на бессмертие. Хотите в годовщину помянуть друга – зажгите свечи, бросьте охапкой на снег цветы. Знаете, каким он парнем был… Устройте покатушки с факелами в ночи, черт возьми, заведите страницу в интернете. Но если вы ради него собираетесь портить и вид, и склон, и мне настроение – то что, спрашивается, я должен о нем и о вас думать?

Фальшивые могилы, называемые греческим словом «кенотаф» – явление, с одной стороны, древнее, а с другой стороны, в промышленном масштабе – неорусское. Их не было в СССР, их нет (вне кладбищ) в современной Европе. Впрочем, дважды я встречал там их подобие, но столь отдаленное, что уже и противоположное по смыслу.

Первый раз – в Греции, на горном серпантине, где чуть не на каждом втором повороте встречалась иконка; ночью у иконок горели свечи. Я там спросил закутанную в черное селянку, в честь чего горят. В ответ я услышал, что не в честь, а за упокой – тех бедолаг, которые, в отличие от меня, не вписались в поворот.

Но там все же были иконы и свечи, а не ограды и памятники, да и ставили их на своей территории местные жители, а не вторгающиеся к ним чужие родственники и друзья.

Второй же раз во Франции на Атлантике я наткнулся на могилку у тропы над скалами. В крохотный холмик был воткнут сделанный из камышинок крест с табличкой, на которой значилось: «Здесь покоится лягушонок Леонардо, который жил у Паскаль, Андре и Юго, которые его любили».

Паши массовые придорожные могилы поражают иностранцев. Помню, я долго объяснял английскому журналисту, что это имитации, а хоронить можно только на кладбищах, санитарные нормы и все такое – после чего коллега выразил желание на нашем кладбище побывать. Я отвез его на Южное под Петербургом. Была поздняя осень. Приторно пахло свежим трупом. Перед нами расстилался кладбищенский мегаполис – со всеми своими разномастными оградками, убогими памятничками и не менее убогими двухметровыми изваяниями конкретных пацанов на бандитской части погоста сразу у входа. Хлюпала вода. По правой границе на могилах росли камыши. Иностранцу нужно было в туалет, я остался снаружи. Он выбежал с выпученными глазами, я зашел. Этим сортиром мог пользоваться только мертвый, и то, если был не брезглив.

На обратном пути я услышал вежливо сформулированное предположение, что у нас делают фальшивые могилы возле дорог, потому что на настоящих кладбищах стыдно и противно людей хоронить.

По-моему, это была наивная концепция.

Она не объясняла, почему, сбегая из убогой коллективной тюрьмы на простор, люди воспроизводили такую же убогость, только индивидуальную.

Есть люди, любящие посещать кладбища; я – нет. Однако запомнил Хайгейтское в Лондоне (с могилой Карла Маркса), на которое как-то влетел с толпой человек в пятьсот роллерблейдеров: такой тогда был выбран устроителями маршрут. Представьте: бесшумно летящие среди ангелов люди, Лондон, закат. До сих пор перед глазами.

Или крохотное кладбище в Лаппеенранте, в самом центре городка: несколько старых гранитных плит со стертыми именами, сосны.

Или кладбище при церкви под Портсмутом, с крестами, поросшими таким идеальным мхом, что они казались реквизитом для Голливуда; оно соседствовало забор в забор с футбольным полем, по которому бегал на тренировке игравший тогда за «Портсмут» наш Леша Смертин.

А на Тянь-Шане мне показали кладбище погибших альпинистов: куски скал, неведомо как перетащенные в расщелине к ручью (техника там точно пройти не могла).

Все эти места объединяло одно. Они располагали к размышлению, элегии, даже грусти, но только не к отчаянию от того, что в дерьме жил, в дерьме и будешь погребен.

Это была эстетизация завершенного жизненного цикла. Красиво жил, достойно похоронен; наследники в черном и вдова благородно смотрятся у гроба. Я же говорю: Голливуд.

Кладбища в СССР были отчаянной попыткой добиться частной собственности на землю, пусть и посмертно. Эта интенция реализовывалась посредством оград; именно разномастные ограды придают советским, а теперь и российским кладбищам убогий вид (без них они были б бедны, но терпимы). Урвать, ухватить право на четыре квадратных метра и не дать посягнуть на них соседу (а ведь нет сомнений, что посягнет, – сами такие), установить межевой знак. Когда в 80-х под городом Иваново открыли новое кладбище, где ограды на европейский манер были запрещены, похороны там приравнивались к немилости, к публичному изгнанию в низы; мало-помалу там стали расти низенькие огражденьица; постепенно все перешли на кинг-сайз.

Вторая интенция состояла в неколебимом материализме, понимаемом так: тем скорбим сильнее, чем матерьял дороже. Реализация популярной мысли, состоящей в том, что смерти можно дать взятку, облегчала скорбь и повышала социальный статус (в глазах самого утешаемого). Наследник со связями добывал на могилу гранит и мрамор (провинции они во времена СССР не полагались), наследник без связей ограничивался мраморной крошкой, а люмпен выводил по бетону «золотой» краской звездочку или лавровую ветвь. Типа, богато.