"Болваны" - Александр Галкин

- Да... Как вы ходили вдвоем... Ну, люди как люди... Обычные... Я не могла поверить... Я вообще не думала... что ты пишешь стихи...

- Я пишу их уже восемь лет ... - Миша сам сел на дипломат, потому что как-то резко устал.

Лиза достала из сумочки белые пуховые варежки и сунула в них замерзшие руки.

- Можно задать тебе вопрос?

- Можно.

- Зачем я тебе нужна?

- Я все написал... В письме... Ты же читала...

- А хочешь я расскажу, что ты кричал обо мне в квартире Птицына... при Лянечке и Голицыне?..

Миша вспотел от страха: даже по пьяной лавочке он не имел права кричать такие вещи о Лизе. Миша сразу все понял: Лянечка рассказала Ахмейтовой с комментариями (они подруги), Ахмейтова - Лизе (они тоже подруги). Теперь в ее глазах он - пошляк и сволочь. Да и на самом деле...

- Не надо... - только и сумел выдавить он.

- Когда ты был настоящий: тогда или в стихах?

- В стихах... и письме...

Лиза долго молчала.

- Мне кажется, я не та, за кого ты меня принимаешь... Я простая русская баба... У меня будет много детей... Я хочу много детей... Чтобы они кричали, дрались... Плакали, смеялись... Это - жизнь. Во всем есть своя закономерность. Мне кажется, ты все усложняешь... Все проще: есть мать, земля, молоко, хлеб... И больше ничего... Все остальное - от лукавого! И еще - Господь!.. Он все знает и видит... И нас с тобой тоже...

- Какой это Господь? Кришна? Или Озирис? Будда? Яхве? Который из них? - Миша выкрикнул это с досады на самого себя: он собственными руками выкопал себе могилу. Все было кончено. Три года он любил ее тайно, и вот они встретились: он идет рядом, он почти касается ее, он слышит ее голос - она говорит с ним, с ним, ни с кем другим. Для чего все это? Чтобы навсегда расстаться?

- Он всехний! - отрезала Лиза. - Он нас... и всех сотворил.

Лиза не на шутку рассердилась. И двинулась в сторону метро. Теперь они шли рядом, и оба смотрели себе под ноги, вряд ли замечая неровности обледенелого асфальта.

Сейчас они дойдут до метро, и она с ним попрощается... навсегда. У него в дипломате лежит ее рассказ. Под названием " Элементарный душ". Что если, перед тем как расстаться, она попросит вернуть его? Это будет означать, действительно, конец! А вдруг она спросит, как ему рассказ? Что он скажет? Что ему не понравилось? Что там у нее какая-то сложная символика, присущая примитивизму... Неохота было в этом разбираться... Героиня страдает, страдает... Думает о возлюбленном, который оказался плохим человеком... совсем не Принцем. Потом она ест яблоки (все это происходит в Яблочный Спас), а после принимает душ. И ей сразу становится хорошо.

Когда Миша шел на эту встречу, он открыл Мандельштама и прочитал: "Я изучил науку расставанья". Открыл в другом месте, получилось: "Быть может, я тебе не нужен, \ Ночь..."

- Быть может, я тебе не нужен... - вдруг проговорила Лиза.

Он резко остановился, взглянул на Лизу.

Лиза виновато улыбнулась:

- Да... Такое часто бывает... Просто ты не замечал... Помнишь: "Дано мне тело - что мне делать с ним?.. На стекла вечности уже легло \ Мое дыхание, мое тепло"?

- За то, что я руки твои не сумел удержать... - ни с того ни с сего у Миши прочиталась вслух еще одна мандельштамовская строчка.

- Не надо... Этого не надо... Не по адресу...

- Что?

- Был когда-то другой человек... Не ты... который не смог меня удержать...

Миша сразу вспомнил, как Птицын со слов Джозефа рассказывал... Джозеф на вокзале, провожая Лизу, поцеловал ее. Она влепила ему пощечину. А на следующий день вечером звонила ему: "Ты можешь сейчас приехать?" - "Извини, я только что помыл голову! Боюсь простудиться", - отвечал Джозеф. Лиза швырнула трубку, и больше они не встречались.

- Знаешь, - Лиза внезапно остановилась, как будто сию минуту что-то поняла, - У Эдгара По есть странное стихотворение "Аннабель Ли". Не помнишь?

Миша покачал головой.

- Это было давно, это было давно.

В королевстве приморской земли:

Там жила и цвела та, что звалась всегда

Называлася Аннабель Ли,

Я любил, был любим, мы любили вдвоем,

Только этим мы жить и могли.

И, любовью дыша, были оба детьми

В королевстве приморской земли,

Но любили мы больше, чем любят в любви,

Я и нежная Аннабель Ли,

И, взирая на нас, серафимы небес

Той любви нам простить не могли.

Я хочу показать тебе одного человека... Поедем...

- Кто это?

- За кого я могла бы выйти замуж!

- У вас встреча?.. - в голосе Миши послышалась обреченность.

- Не-е-т, - протянула Лиза, - не то... После... Увидишь!

Лиза прибавила шагу. Стало морозней и ветренее.

Мише припомнились рассказы Птицына о его первой возлюбленной, которая все встречи подряд пыталась обсудить с ним ее сложные взаимоотношения с другими мужчинами - Птицын внутренне стервенел, но внешне пытался держаться спокойно, насколько это ему удавалось. В своем самообладании Миша сомневался, да и вообще не хотел, чтобы отношения с Лизой скатились к такой же пошлости. Впрочем, положившись на судьбу, он послушно пошел за Лизой.

5.

Вместо того чтобы заниматься политэкономией, Птицын сел за письмо к Верстовской. Политэкономия наводила на него зеленую тоску. Даже учебник по политэкономии был ядовито-зеленый. Птицын крепко-накрепко запомнил одну лишь классическую формулу "Товар - Деньги - Товар", к тому же второй "Товар" имел сверху двойной штрих. Эта формула ассоциировалась у него почему-то с лицом Чижика - круглым, масленым, с заплывшими от жира глазами-щелочками и рыжими кудряшками. Лицо настоящего политэконома должно быть скабрезным. Чижик любил на лекциях рассказывать анекдоты о классиках марксизма. Один из них трагический - о том, как Маркс, на износ работая в Лондонской библиотеке над "Капиталом" и прочитав тысячу томов, заработал себе геморрой.

Идея письма к Верстовской возникла у Арсения внезапно. Он вдруг вспомнил о письме Миши Лунина к Лизе и подумал: а чем он хуже? Адрес Верстовской он знает, индекс найдет по справочнику Москвы или на почте.

Дальше - пустяк: решить, о чем писать. Он приготовил чистый лист. О чем же писать? Это, как ни странно, оказалось самым трудным. Мише много проще: он выдает себя за поэта. А с поэта взятки гладки: вставляй в письмо что-нибудь поэтическое: Квазимодо - Эсмеральда, Ассоль - Грей, Гарри Галлер - Гермина и прочее. Птицын перетасовал в голове знакомые литературные сюжеты, но не подобрал ни одной подходящей аналогии к их отношениям с Верстовской. Найди он такое художественное соответствие, и дело в шляпе: тогда бы он пригвоздил словом эту проклятую любовь, распял бы ее на кресте уже готовой, кем-то выдуманной метафоры. Тогда в загашнике всегда наготове был бы припрятан миф. Этим мифом можно было бы с приятностью орудовать.

Единственное, что пришло ему в голову, - это романы Ремарка. Правда, о любви в них молчат. Любят - и молчат. Болтать имеет смысл только о том, что вовсе не трогает.

Взгляд Птицына скользнул по корешкам книг и споткнулся на Пушкине. Вот кто умел писать письма! Кажется, Германн взял да и списал письмо к Лизе от слова до слова из сентиментального немецкого романа. С Верстовской это не пройдет: она сразу почувствует фальшь, да и сам он не рискнет на столь грубый плагиат.

Птицын взглянул на часы: шесть! Время, когда Гарик Голицын как раз встречается с Верстовской. Уже примерно часа два, как они общаются. Голицын хотел договориться, чтобы та сдала английский вместо Цили Гершкович. Птицын очень просил Гарика сразу после встречи позвонить ему. Голицын, разумеется, обещал.

Что же писать? Где найти собственные слова в доказательство любви? Резкий звонок. Птицын бросился к телефону. Гарик!

- Это я. Я здесь, рядом с тобой... Зашел в книжный в "Текстилях". У меня твой Шекспир. Я его просмотрел. Не мой писатель. Тебе отдать?

- Да... заходи... заходи... Ты с ней встречался?

- С кем?

- С Верстовской!

- Встречался... встречался ... Зайду - расскажу. Пока.

Птицын торчал у входной двери, из коридора заворачивая на кухню и обратно, чем вызвал косые взгляды бабушки, пока наконец не раздался звонок.

- Ну, видел я твою Прекрасную Елену... - шумно вздохнул Голицын, раздеваясь.

- И что? - с тревогой спросил Птицын.

- Дай отдышаться... - Они прошли в комнату.

Голицын уселся на софу, откинулся на подушки. Левую руку он все время держал у щеки, поглаживая лоб и левый глаз. Птицын механически отметил этот жест, подумал, что у Голицына болит голова, и тут же об этом забыл.

- Встретились на "Пролетарской", - продолжал Голицын, листая Шекспира. - Пошли в кабак.

- В какой?

- "Алые паруса". Рядом с метро... Взяли по "Шампаню". Об экзамене вместо Цили договорились за три минуты. Сначала она отнекивалась. Цилю, мол, знают в лицо... Ее могут прищучить... Но потом я ее уломал. Конечно, если б я был женщиной, уламывать бы не пришлось: пошел и сдал бы английский сам. Увы, бог сотворил меня мужчиной!

- А обо мне не говорили?

- Говорили... говорили... Не волнуйся ты так... После второй сигареты я ее спрашиваю: "Элен! Будь любезна, скажи, пожалуйста, как ты относишься к Арсению Птицыну?"