Всматриваясь в пропасть - Евгения Михайлова

– Как ты сформулировала… Ты на самом деле гениальна. Скажу по порядку. Да, я не могу себе позволить есть и спать, пока Алексей висит между жизнью и смертью. Это не любовь, может, преданность. Я не могу простить никому то, через что он прошел. Не доверяю ни его жене, ни следствию, ни… Нет. Ваграняну доверяю, конечно. Но даже он сейчас не знает, не останется ли Алексей на всю жизнь инвалидом, если выживет. И у меня есть нелепая уверенность в том, что я могу его поддержать, удержать, поднять… Короче, не ту тетку он поднял с гололеда – я теперь не могу отвязаться. – Ирина грустно улыбнулась. – И понятия не имею: он вообще меня вспомнит? Могу ли понадобиться хоть в самой глупой ерунде…

– Бессмысленные вопросы, – произнесла Марина. – Не стоят времени на озвучивание. Алексей пока не вернулся к самому себе.

– Да я на этом и не зацикливаюсь, – смущенно сказала Ирина. – Говорю, скорее, для своего оправдания. Вроде в чужую жизнь лезу. Алена точно так думает.

– Плевать, – заметила Марина.

– Что касается Вани, то это просто чужой ребенок, которого я увидела объемно, под колпаком всех его несчастий с рождения. Они мне знакомы, мягко говоря, – ровно произнесла Ира. – И я вроде как обязана собственной судьбе: должна попытаться вырвать эту жертву из всех опасных лап. Это громко сказано, но такое ощущение. Должен быть какой-то смысл в том, что мы это узнали. Так что ничего особенного, просто забота о себе…

Ирина вдруг поднялась, пробормотала «извини, мне нужно…» – и выбежала из кабинета.

Марина подождала пять минут, затем вошла в женский туалет кафедры. Она обнаружила подругу в закутке между кабинкой и умывальником. Ира сидела на полу, обхватив колени, спрятав лицо в собственную юбку, и глухо, надрывно рыдала. Марина коснулась ее волос: даже они были мокрыми от слез. Она никогда не видела, как плачет Ира. Смочила в холодной воде кусок бумажного полотенца, прижала его к воспаленному, опухшему от горьких слез лицу. Опустилась на колени рядом. Не произнесла ни слова. Сейчас только Ира может что-то сказать. Или нет.

– Я все соврала, – произнесла Ира. – Все не так. И на фиг меня с моей чертовой судьбой. Тут совсем другое. Только ты, может, поймешь. Я терпеть не могу детей. Они мне кажутся неприятными даже на физиологическом уровне. Слишком громко орут, нелепо себя ведут, глупо привлекают к себе внимание, как жертвы, зовущие своих мучителей. Знаю, что все не так, но это моя патология, моя большая тайна. Женщине положено умиляться каждому ребенку, а во мне умиления ни капли. Никогда. И вдруг такой удар… Марина, я вся сломалась, до последней косточки и до последнего разорванного нерва. Я не могу вынести собственное чувство. То ли влюбленная жалость, то ли жалкая влюбленность, но я покорена совершенно этим прекрасным, нежным, отважным и таким несчастным ребенком. И это не умозрительно. Я в каждую свободную минуту вспоминаю его теплое прикосновение, чувствую запах его сладкого лобика под кудрями… И это какое-то неземное блаженство и моя беда. Потому я и не оставляю себе свободных минут. Эти Сикорские давно меня забыли, у них столько других проблем. А я… Я как будто родила малыша на старости лет, но об этом никто не знает. И никто больше не даст мне к нему приблизиться… Буду приставать – начнут гнать, как Стеллу… Словами, тряпками, полицейскими дубинками.

– Да, дела. Все настолько сложно, что нам бы выбраться для начала из туалета. – Марина встала и помогла подруге. – Поехали ко мне, хоть в порядок тебя приведем. А потом… Давай навестим Сикорских. Купим вкусных вещей, ребенку игрушку. И заодно проверим, дадут ли тебе к нему приблизиться. Если уж тряпки и дубинки – встретим это вместе.

…Ирина вернулась домой поздно вечером. Она чувствовала себя совершенно выжатой, обессиленной, хотя ничего особенного за день она вроде бы и не сделала. Они с Мариной просто съездили к Сикорским.

Ира приняла горячую ванну и в порядке большого исключения выпила успокоительную таблетку: так хотелось провалиться в сон, избежать любых мыслей и сильных ощущений.

И она сразу уснула. И попала на яркую поляну: там трава была намного зеленее, чем наяву, солнце оранжевое, как нарисованное, а деревья огромные, дотянувшиеся до синего-пресинего неба. Ирина блаженно потянулась и резко проснулась. Это она увидела во сне детство. Украденное у нее, отобранное у Вани. Но Ваня совсем маленький, ему многое можно вернуть. Она вспомнила каждую минуту проведенного с ним вечера и поняла, что получила сегодня больше, чем за всю свою жизнь. Столько света и не испытанного до сих пор такого пронзительного, родного тепла. А на прощание Ваня приблизил свое несказанно красивое личико к ее лицу, обласкал карим взглядом и прошептал: «Ты моя дорогая Ира».

Да, Ира прожила сегодня один из самых важных дней своей жизни. Это так, что бы ни происходило дальше.

Марина против судьбы

Знакомство с женой и дочерью Григора не произвело на Марину большого впечатления. Да и маленького тоже не произвело. Она о них специально, сознательно никогда не думала, но смутно представляла себе примерно такими, как увидела. Жена – простая, очень домашняя, добродушная женщина, уверенная в том, что и она сама, и ее жизнь принадлежат мужу и дочери. Девочка – подросток, угловатая, застенчивая, но в темных глазах уже зажглись лучи требовательности, протеста и амбиций, из которых и рождается независимая юность.

Они и смотрели на нее по-разному. Назира – открыто, искренне, приветливо и почти с восхищением, как, наверное, на всех знакомых своего известного мужа. Манана – оценивающе, одобрительно и… подозрительно, ревниво.

Они остались у Григора в московской квартире на неделю. Он решил, что Манану пора опять обследовать по поводу ее аллергии. «Это вопрос иммунной системы, ее патологической реакции, – объяснил он Марине. – У девочки такой возраст, что может перерасти, но не исключено, что так маскируется проблема с очень серьезными последствиями. Хочу сам все проконтролировать, потому что дома с мамой Манана – командир, и у нее уже свои важные дела космического