Рахиль - Андрей Геласимов

Эти мысли впервые пришли мне в голову в Киевской лавре. Концепция несоответствия вещи самой себе. И явлений. И возрастов.

Я смотрел тогда на крошечные иконки, которые продавались в магазине с белыми стенами, и думал сразу о всех святых - сколько им было лет, когда это с ними случилось, то есть все это кипящее масло, дикие звери, любопытство случайных и неслучайных зрителей, колья, крючья, наматывание кишок, топоры. Судя по изображениям - в среднем лет пятьдесят, не меньше. Но тут ведь явно требуются наивность и жизнелюбие значительно более молодого человека. Для крючьев и топоров. Революция делается порывистым сердцем. Тем более если она победила на целые две тысячи лет, а не просто перегородила полицейскими кордонами, скажем, Париж на неделю, чтобы молодежь могла побить стекла, покричать и попеть на улицах все самое любимое из "Битлз".

Тогда в Киевской лавре я решил, что им всем было не больше двадцати пяти. Максимум двадцать восемь. Потому что в тридцать человек уже готов обсудить с обществом условия капитуляции. Своей, разумеется. Заставить капитулировать общество в этом возрасте за всю историю смогли всего два-три человека.

Я попросил у продавца святую Любовь и долго вглядывался в ее совсем не похожий на Любин лик взрослой печальной женщины. "Вот возьмите еще свечечку. Как придете домой, зажгите ее перед дверью и войдите со словами: "Святые отцы Печерские, молитесь о нас". Возьмите, возьмите. Сила необыкновенная. Да нет, спасибо, я комсомолец. - Берите, берите". Потом, уже вернувшись в Москву, выяснил ее возраст. Дочерей святой Софии казнили в 137 году при императоре Адриане. Вере исполнилось двенадцать лет, Надежде было десять, а Любовь приняла мученичество девятилетней. Так что даже мои аллюзии на французских шалопаев оказались сильно преувеличенными. Но с "Битлз" все-таки были пересечения. Раннее христианство и рок-н-ролл. Встреча союзников на Эльбе. "All we need is Love! All we need is Love!" А вот насчет возраста никаких двадцати-двадцати пяти лет. Просто дети.

Оскар Уайльд тоже мучился от этих несоответствий. Правда, в другую сторону.

"Трагедия старости не в том, что стареет тело, а в том, что душа остается молодой".

Извелся, бедняга, со своей юной душой, с этой шустрой Психеей, в коридорах тюрьмы города Рэдинга. Куда тоже попал, разумеется, по душевной молодости. А как вы хотели? Проблема внутреннего возраста.

Интересно, он когда-нибудь совпадает с тем, на что смотрят все эти люди в метро, когда ты входишь в вагон и стоишь у дверей, и качаешься, потому что все места заняты, и все смотрят, а на что им, скажите на милость, еще смотреть? И никто не уступает место.

Или никогда не совпадает?

Очевидно, на иконах пишут возраст души. С видимым глазу корреляция в этой живописи отсутствует.

И, значит, все же несоответствие.

Такое же, впрочем, обычное, как отношение к евреям. Как те вопросы, которые задавал мне Николай по поводу моего жидовского детства. И думал, наверное, что выводит этим самым меня из себя. Хотел заставить меня занервничать, чтобы контролировать ситуацию. Психолог. Можно было предвидеть эти гэбэшные штучки.

Ну и зря старался. В артиллерии, как сказал мне один бывший полковник, это называется "огонь по площадям". То есть стреляем не прицельно, а так - в принципе, в том направлении. Где затаился противник и чешет свою пархатую голову. Потому что выводить меня из себя - излишняя затрата ресурсов.

Я уже давно из себя вышел. И где обратная дверь - я, кажется, позабыл.

Но зато помню, что все на свете является не таким, каким оно выглядит. Или считается. Несоответствие торжествует во всем, как удар дубиной. Покорность евреев ужасной судьбе - это просто колыбельная на ночь, которую гои напевают себе и своим детям, пока те носятся за очередным Сеней и пинают его ботинком под зад. "Ой ты, гой еси, добрый молодец!" Песенка для самоуспокоения. Потому что слово "изгой" во всей своей аутсайдерской красе означает "из гоев", а вовсе не "из евреев". Беззащитность семита - самое сильное его оружие. Бьет прямо в сердце. Впрочем, иногда бывает и ниже. Как попадет.

Тут ведь многое упирается в мифологию. Самым тупым и самым тяжелым концом. Как в истории с Диной. Которая не жена моего Володьки и воровка по магазинам, а дочь Иакова. Разумеется, не от Рахили. И которая однажды "вышла посмотреть на дочерей земли Ханаанской". Решила прикинуть шансы. Инстинктивное соперничество, проблема самооценки, сравнительный анализ. Ну и прикинула на свою голову. Компаративистика не всем дается легко. Подвернулся местный барчук. Затащил под кусты и "сделал ей там насилие". Тоже можно понять. Не ходи одна по чужим улицам. А, с другой стороны, к чему такую красоту прятать дома? Просто так пропадет, застоится. Вот и разогнали слегка кровь по жилам. И, в общем, так бы все и закончилось, ничего нового, и даже где-то отчасти и хорошо, поскольку вроде бы "нет - инцесту" и приток новеньких хромосом, но этот шустрец из-под куста взял да и втрескался по уши.

Бывает.

И вот тут как раз появился Сеня. То есть, конечно, тогда он был еще Симеон. С братом своим Левием и другими основателями сионизма. И они предложили местным любителям сладкого свой гешефт. Потому что бизнес есть бизнес. Ничего личного. В смысле, примчались сваты, и начались все эти разговоры про свадьбу и про то, что, извините, мы не хотели, просто так получилось, сильно девица у вас красивая, как тут удержишься, само выскакивает из штанов, а мы тут вроде туземная аристократия, сами понимаете, привыкли на дармовщинку, так что - не до хорошего, и отдайте нам девушку в законные жены. На что братья оскорбленной, но затаившей дыхание жертвы ответили сдержанно и по-мужски: ну раз выскакивает, вы это дело обрежьте, и будем с вами родственники, "и составим один народ". А иначе - никакой свадьбы.

Но народ в итоге не очень составился. То есть местные по наивности себе чего надо отрезали и потом заболели, потому что нельзя ведь не заболеть, и слегли, а Симеон с Левием, "братья Динины, взяли каждый свой меч, и смело напали на город, и умертвили весь мужеский пол... и разграбили город". К такой-то, разумеется, матери.

Кадры черно-белой кинохроники: маршал Жуков показывает с трибуны мавзолея большой палец. Радостно улыбается и машет рукой.

Так что какая уж тут еврейская покорность судьбе? Опять одно сплошное несоответствие. Радует лишь участь того, кто должен был появиться через девять месяцев после всей этой суеты. Если под кустом у них все получилось. По матери он имел право считаться чистокровным евреем. Никаких проблем с самоидентификацией.

При этом забавно - на чем поймали. На обрезании. Прямо как хороший редактор. Ножницами - чик! И готово. "Ваша статья может пойти в печать только в таком виде". Или диссертация. Им все равно - что обрезать. Лишь бы торчало.

"Вы знаете, - сказали мне тогда в ученом совете, - вашу диссертацию о Фицджеральде придется немного отложить".

То есть не просто отложить, а - "немного". Вопрос - это как?

"У вас вторая глава провисает в свете решений последнего пленума. Надо либо ее сократить, либо переписать заново. Но поскольку страдает объем, то лучше переписать".

И я согласился, что объем страдать ни в коем случае не должен. Страдание - категория не объемная. Существует в чем угодно, но только не в пространственных измерениях. Во времени, в воздухе, во взгляде, во сне, больше всего во сне - только не в количестве страниц и не в сантиметрах.

Если эти сантиметры, конечно, не складываются в чей-то конкретный рост. И если этот конкретный кто-то не обладает над тобой бесконечной властью. "Конкретный", разумеется, не в мужском роде. Окончание "-ая", как в деепричастиях "погибая" и "засыпая". Является каждую ночь во сне - холодная, бессердечная, чужая. Уходит всегда с другим. И в пробуждении нет никакого смысла.

В общем, я понял, что вторую главу придется переписать. Новизна положения, правда, заключалась в том, что переписывать ее мне уже было негде. Даже в квартиру Соломона Аркадьевича после женитьбы на Любе я перебрался в общих чертах из ниоткуда. Служебное жилье отца после его смерти быстренько отобрали, а я слонялся по домам родственников, пока они мне открыто не дали понять, что у меня еще остается мама. Но у мамы давно уже была другая семья, а с бабушкой я жить не мог. После отцовского инфаркта и его быстрой смерти она без конца повторяла, чтобы я следил за своим сердцем, и я в конце концов от этого очень устал. Потому что - как за ним уследить? Выходишь однажды из института на улицу, а там Люба.

Поэтому больница доктора Головачева после квартиры Соломона Аркадьевича была для меня конечной станцией. "Поезд дальше не пойдет. Просьба освободить вагоны". И когда я напросился на ночные дежурства, шансов на возвращение к Любе у меня уже практически не оставалось. Вторую главу можно было смело начинать переписывать в закусочных и на автобусных остановках.

С этими ночными дежурствами, кстати, выбор у меня тоже был небольшой. Точнее сказать, его вообще не было. То есть либо ночевать на улице, либо в больнице. Где все-таки стоит в ординаторской какой-то диван. И можно поспать хоть немного, пока не придет Гоша-Жорик и не начнет говорить, что он в этом не виноват. И требовать, чтобы я его отпустил на танцы. "Только туда и обратно. Я быстро, студент. Никто не заметит. Выдай мне одежонку".