Рахиль - Андрей Геласимов

Койфматогор. Хорошо, Сократ. Я, пожалуй, отвечу тебе, какой мне видится счастливая старость.

Сократ. Рады будем послушать тебя. Вот и Алкивиад, хоть он еще молод, перестал смотреть на танцовщиц и даже не велит, чтобы ему долили вина. Такое, финикиец, бывает нечасто.

Койфматогор. Счастливая старость, Сократ, это когда прекрасная девушка, моложе тебя на тридцать лет, вдруг пишет у тебя на руке свое имя. Вот здесь, на внутренней стороне. Чуть выше запястья.

Впрочем, я все же немного наврал Сократу. "Прекрасной девушкой" Наталью назвать было нельзя. Просто - чего не сделаешь, пытаясь убедить какого-нибудь упрямого грека? С другой стороны, как выразился один мой студент, "на вкус и цвет - у каждого свой фломастер". Вот и рисуем. У кого Юдифь с заспанной головой Олоферна (отличная, кстати, была бы реклама снотворного), а у кого - Джина Лоллобриджида с обложки пятидесятых годов. И плечики кокетливо оголены. Но нам чужого не надо. Со своими бы девушками разобраться в конце концов. Пусть даже прекрасными их называешь только в полемическом запале.

Но имя на руке все-таки было. Тут уж я не соврал. Точнее, инициалы. "Она рисует на руке заветный вензель Н да Е".

Вера спросила: "Это что у тебя?"

Вот в этот момент я как раз и сказал: "Я ухожу. Больше так продолжаться не может".

Потому что к тому времени речь не шла уже ни о каком призе. То есть сначала я еще забивал себе голову всякой чепухой насчет того, что имею право, что это мой приз, что не зря ведь всю жизнь только и думал что о работе, и теперь вот "награда нашла героя" и можно рассматривать ее как вполне заслуженный, пусть и не очень ожиданный трофей. Такой, не больше, чем вымпел.

Все это настроение свистело у меня в голове, пока писалась та самая дурацкая курсовая. И еще немного после нее. Но к тому моменту, когда Вера увидела Натальин автограф на моем мужественном, но немного подрагивающем от испуга запястье, весь этот свист уже по большому счету улегся. И мысли о том, что я в любой момент могу это прекратить, тоже как-то перестали радовать своим посещением. Потому что я уже не мог.

В самом начале, пока смотрел, как Наталья грызет свою авторучку, делая вид, что слушает мои замечания по этой якобы курсовой, еще успокаивал себя, что все это так - одна только игра воображения, но, когда сам начал замечать за собой тенденцию к покусыванию карандашей, стало уже не до шуток. Ни в какой микроскоп теперь не сумел бы разглядеть ту черту, которую один раз перескочил, - назад уже не вернешься. Потому что у сердца такие же правила, как у шахмат. Сделал ход - перехаживать нельзя. Даже и не надейся.

- Мне она тоже писала на руке, - сказал Николай, открывая передо мной дверь и пропуская в темную прихожую. - Но я сразу стер. В спортзале было бы слишком заметно. Короткие рукава. Да и вообще детский сад. Я ей сказал: я таких вещей не люблю.

Значит, она просто нас помечала. Клеймила принадлежащий ей скот. Крупный, рогатый, довольный своей участью и полупрозрачной футболкой хозяйки, обтягивающей ее красивую грудь. Совсем не такую, как у наших усталых ровесниц.

Очаровательная пастушка и ее видавший виды табун. Или отара. Тонкости терминологии пока еще от меня ускользали. Значит, было, над чем работать.

- Давай, проходи, - сказал он. - Чего встал? Вешай свой плащик вон там. Не бойся, не пропадет.

- А что это за квартира?

- Я здесь людей пытаю. Застенки НКВД.

- Понятно.

- Я пошутил.

- Да, да, я понимаю. Очень смешно.

Квартира была обставлена всей необходимой мебелью, но мне с первого взгляда стало понятно, что здесь никто не живет. Я попал в конспиративный мир засекреченных явок, паролей и адресов. Кресло, на которое меня усадил Николай, всем своим видом вопило о том, что оно напичкано микрофонами, камерами, датчиками и еще неизвестно чем. Были ли в нем обычные пружины вот в чем я сомневался.

- Ты чего сидишь с таким лицом? - сказал Николай, выглядывая из кухни с открытой уже бутылкой водки в руке.

- С каким?

- С серьезным. Давай, иди сюда. Поможешь колбасу мне порезать. Важное дело, профессор. Это тебе не диссертации про литературу писать и по аллеям носиться. Закуска!

Он поднял указательный палец к потолку и снова исчез на кухне.

- Ну ты идешь? - крикнул он оттуда через минуту. - Надо принять по пятьдесят... Граммульку, профессор, не больше...

Через полчаса я был в общих чертах пьян. Николай, как опытный профессионал, не преминул этим воспользоваться.

- Ну давай, расскажи мне чего-нибудь про евреев... Били тебя одноклассники в детстве?.. Нет, подожди, я сейчас кварцевую лампу сюда принесу.

- Кварцевую лампу? - сказал я, но он уже вышел из кухни. - Зачем нам кварцевая лампа?

- Пока бегали по всей Москве за этим норвежцем, - объяснил он через минуту, - простудились всем отделом. Слышишь, какой у меня голос? Совсем другой. Гундит, как француз.

Меня слегка удивила та отстраненность, с которой он говорил о своем голосе, используя форму глагола в третьем лице, но в конце концов это были его личные взаимоотношения с собственным организмом. Я в них вмешиваться не хотел. Не в таком состоянии. К тому же я понятия не имел, какой голос у него был до этого. Я что, диктофон - запоминать голоса?

- Давай еще по одной махнем... Вот, пусть она здесь стоит. А то заразишься от меня - будешь тоже гундеть на своих семинарах.

Он поставил лампу между нами на стол и включил шнур в розетку.

- Убьет всех бактерий. Только не забудь мне напомнить - надо выключить ее через десять минут. Сгорим, если долго будет работать... Ты хорошо загораешь?

- Нет, у меня кожа плохая. Веснушки.

- Облазишь?

- Да я, в общем-то, редко хожу на пляж. В детстве только ходил. Мама загорать очень любила.

- Понятно. - Он до краев налил обе рюмки. - Ну за тебя...

Через мгновение он легко выдохнул, подцепил вилкой кружок колбасы, зажмурился, откусил, посмотрел на меня и подмигнул веселым, слегка увлажнившимся глазом.

- Ну так гоняли в детстве за то, что еврей? Или давал сдачи?

- Я не помню.

- Да ладно, профессор. Какой там не помнишь! Со скрипочкой, наверное, в музыкальную школу ходил. А они тебя во дворе уже поджидали.

- Я не помню.

Воспоминания прекрасны только тогда, когда ты не делишь их с остальными. Надежность швейцарского банка. Или сверхзасекреченного компьютера американских спецслужб. Как в голливудском кино.

"Введите код доступа".

К тому же глагол "поджидали" не очень успешно маскировал слово "жид". Оно просвечивало, как оттопыренные уши, глаза навыкате и рыжие волосы.

"А ну-ка, жиденок, иди сюда! Скажи матерное слово".

Сколько мне было тогда? Года четыре? От этого, очевидно, и рождалось недоумение. Слишком рано, чтобы понять - жизнь не сахар. Со всей невозможностью произнести этот "сахар" и не картавить в конце. Никто ведь не понимает, насколько иронично обошлась с тобою судьба. В этническом смысле. Поэтому постоянное давление. И ты должен выбрать в итоге - еврей ты или нет.

Но бабушка сказала: "Все чепуха. Люди должны быть разными". И это тоже было не совсем понятно. Почти как слово "жиденок".

Зато удивительная радость, когда потом узнаешь вдруг, что Жид - это еще и знаменитый французский писатель. Забавно, с каких вещей может начаться интерес к мировой литературе.

- Ну не хочешь рассказывать - не надо, - сказал Николай. - Ты пей, а то у нас тут сбросили одного с моста.

- Как сбросили?

- Очень просто. Тару задерживал! - Он рассмеялся. - Ты чего приуныл? У нас же с тобой вечеринка. А? Вечеринка или где? Давай, не молчи, профессор. Поддержи беседу. Помнишь анекдот про поручика Ржевского? Как он в лодке веслом беседу поддерживал...

Наливая себе следующую рюмку, Николай продолжал смеяться, но ни одной капли на стол не пролил.

- Видал? Как прецизионный станок! Ковровая бомбардировка высокой точности! Ну ты что, обиделся, что я про евреев тебя спросил? Брось!

- Нет, нет, все в порядке, - сказал я.

Но был еще Сеня. Когда учились во втором классе, он громким шепотом рассказывал мне в мужском туалете, что его должны были назвать Соломоном, как дедушку, но не назвали.

Хотя Сеня тоже было еще то русское имя. Плюс неуклюжий и толстый, и рот всегда приоткрыт. В общем, мое спасение.

Потому что хватало его. За мной бегать по школьному двору было уже не так интересно. И пинать, чтобы сзади на брюках остался полный след. Для такого пинка надо было бить не носочком, как по мячу, а скорее толкать подошвой, так чтобы Сеня непременно рухнул лицом вперед. Как бы лягаться. И, главное, чтобы он не ожидал. Потому что иначе крепко расставит ноги и уже не упадет. Тогда не смешно. А отпечатков Сеня никогда не стряхивал со штанов. Так и ходил целый день. И вовсе не от неряшливости. В свои восемь лет он к этому уже относился как к серьезному документу. Есть отпечаток на заднице значит, на сегодня уже получил. Так что можете быть свободны. Это был его дневной пропуск.

Я иногда испытывал мучительную неловкость, когда видел, как сзади к нему подкрадывается кто-то из них, но не мог дать ему знать об этом, потому что с ними у меня тоже была негласная договоренность. Я не имел права предупреждать его. В их глазах я стоял выше, чем он. Стыдно, но тогда я этим немного даже гордился. Поэтому продолжал разговаривать с ним как ни в чем не бывало, а потом делал быстрый шаг в сторону, чтобы он упал не на меня. Впрочем, Сеня на мое поведение не обижался. Он просто считал, что мне повезло больше, чем ему, и абсолютно на меня не рассчитывал. Вставал и отряхивал колени. Очевидно, он понимал, что падать ему еще долго предстоит в одиночку.