Механизм пространства - Генри Олди

Не говоря ни слова, Эрстед распечатал конверт. С минуту он смотрел на письмо. На лбу вздулась синяя жила, словно датчанин принял на плечи тяжелый груз – и искал опору, чтобы устоять. Наконец, глубоко вздохнув, он начал читать вслух:

«Прошу меня простить, герр Эрстед!

Раньше я никогда не нарушал своих обещаний. Но сейчас вынужден отказаться от поездки в Ниццу, ибо не имею права бросить на произвол судьбы свежую могилу отца и разоренную семью. Сплетники решат, что я пренебрег трауром, уехав на морской курорт, и мое доброе имя будет запятнано. Помнится, вы предупреждали меня о возможных неприятностях. Мне очень стыдно, что я отнесся к вашему предупреждению без должного внимания. За это Всевышний и покарал меня, как библейского Иова, не побрезговав ни овцами, ни родственниками.

Впрочем, по порядку…»

2

Братья Якоби, Мориц и Карл, родились в сказке.

В отличие от братьев Эрстедов, сыновей бедного аптекаря, их отец, Симон Якоби, был личным банкиром короля Пруссии, Фридриха Вильгельма III. «Мой еврейский Крез», – ласково звал банкира его величество. Высокопоставленные чины, особенно – из провинции, не гнушались гостеприимством «денежного мешка». Случалось, когда финансист вечером пятницы шел в синагогу, его сопровождали – правда, только до дверей – такие спутники, что потсдамцы ахали и шушукались в переулках.

В доме Якоби говорили исключительно по-английски и французски, пренебрегая даже родным немецким. Детей с пяти лет обучали латыни, ивриту и греческому. Попечительский совет плясал от счастья, когда Крез соизволил отдать сыновей в Потсдамскую гимназию. Мориц получал одну похвальную грамоту за другой; Карлу отменили стандартный курс математики, разрешив выбирать программу самостоятельно. В аттестатах, выданных по окончании гимназии, значилось: «От Бога дарован им дух».

Ректор характеризовал младшего как «универсальный ум» и утверждал, что старший прославит Отечество.

Дальше начались университеты – Геттингенский у Морица, Берлинский у Карла. Младший с головой утонул в бурном море математики, интересы старшего удивляли разноплановостью: архитектура и электромеханика. Там, в университетских стенах, братья и отказались от веры отцов, перейдя в протестанство.

Невзирая на упреки раввина, банкир отнесся к отступничеству сыновей с хладнокровием делового человека. На семейном совете, без посторонних, он даже похвалил их за разумный маневр. Умея считать деньги, Симон умел считать и иные дивиденды. Эдикт 1812 года об эмансипации, формально предоставив евреям гражданские права Пруссии, в действительности остался пустой бумажкой. Обманом оказалось и постановление правительства о гарантиях занятия должностей преподавателей – иудеев на пушечный выстрел не подпускали даже к доцентуре.

– Христианство, – сказал Мориц отцу, – входной билет в европейскую культуру.

– Чьи слова? – заинтересовался банкир.

Он знал, что его детям несвойственно поэтическое мышление.

– Генриха Гейне, – ответил Мориц. – Мы вместе учимся в Геттингене.

– А я учусь с ним в Берлине, – добавил Карл.

– Как так? – не понял отец.

– Он учится сразу в двух университетах.

– Гейне? Я знавал кое-кого из Гейне. Самсон, купец из Дюссельдорфа. Кажется, он разорился на какой-то авантюре. Да, еще Соломон, миллионер из Гамбурга. Ваш Гейне с ними в родстве?

– Сын первого, – кивнул Мориц. – И племянник второго.

– Метит в профессора?

– Учится на юриста. Но метит в литераторы.

– Глупо, – резюмировал банкир. – Впрочем… Во всяком случае, не разорится.

Спустя несколько лет он опять собрал сыновей в родном доме. Карл к тому времени сделался экстраординарным профессором, имея ординатуру в Кёнигсберге. Мориц, не желая разлучаться с братом, проектировал в Кенигсберге дома – и раздумывал над предложением Дерптского университета: стать профессором кафедры гражданской архитектуры. Отец шумно, что было вовсе не свойственно сухому, желчному Симону, радовался успехам детей. Он хлебнул лишку, часто смеялся и говорил, что теперь может умереть спокойно.

– Мне есть, на кого оставить семью! – возглашал банкир его величества.

Словно пророчил.

Удар судьбы не заставил себя ждать. Покровительство короля не спасло Креза от разорения. Пожалуй, Фридрих Вильгельм III был первой скрипкой в оркестре, играющем отходную над состоянием Симона Якоби – а потом, как свойственно монархам, умыл руки. Потсдамцы шептались, что в разорении поучаствовали многие – ревнивые финансовые воротилы соседки-Австрии, реформаторы таможенного союза, петиция рейнской буржуазии, испугавшая короля требованием отмены привилегий дворянства; какой-то граф, одержимый местью…

Злой рок бил наотмашь, не глядя.

Банкир на шесть месяцев пережил свои капиталы. Летом 1832 года, отмучившись, он лег в могилу. Увы, сыновья, отдавая дань усопшему родителю, не читали в синагоге поминальную молитву «Кадиш». Приехав в Потсдам на похороны, они молились в церкви Святого Духа.

– Папа поймет, – скажет Мориц.

– И простит, – ответит Карл.

Семья, привыкшая к роскоши, требовала внимания – и денег. Мама рыдала без умолку; младший брат Эдуард и сестра Тереза были беспомощны, как Адам и Ева, изгнанные из рая. Пришлось взять их под опеку. Мориц временно отказался от профессуры в Дерпте, сократил занятия электромеханикой – зато набрал уйму заказов на архитектурные проекты. Карл читал лекции с утра до вечера, не обращая внимания на резко ухудшающееся здоровье. По ночам он писал научные статьи.

Сказка кончилась.

3

«Я боюсь за Карла, герр Эрстед. Безусловно, он – великий математик. Но квадратные корни не примешь вместо лекарства. Врачи нашли у моего брата сахарный диабет. Ему с каждым днем становится хуже. Болезнь сопровождается упадком сил, который усугубляется образом жизни Карла. Рекомендации поехать на отдых в Италию он отвергает. Характер его претерпевает ужасные изменения. Знаете, что написал Гауссу о нем астроном Бессель?

Извольте:

«Он настроил всех против себя, так как умудрился каждому сказать что-нибудь неприятное: коренных кёнигсбержцев он уверял, что рассматривает своё теперешнее местопребывание, как ссылку, а этого не прощают…»

Месяц назад мы поссорились. Я осмелился заговорить с Карлом об эмиграции. Это был ваш совет, герр Эрстед: в случае неприятностей подумать о переезде куда-нибудь подальше – в Россию или в Америку. Боясь пути через океан, я предложил Карлу уехать в Санкт-Петербург. Говорят, царь Николай деспотичен, но к ученым благосклонен. Это у него с юных лет – будучи еще ребенком, в Англии он посетил железную дорогу Стефенсона, поднялся на платформу паровоза и августейшей рукой бросил в топку две-три лопаты угля. Я сказал Карлу, что в России, заняв достойное положение, мы вызвали бы к себе остальную семью. Маме вредно оставаться в Потсдаме – здесь все напоминает ей об отце…

Если бы вы видели гнев Карла!

С этого момента я впервые задумался о том, что наши пути рано или поздно разойдутся…»

Зазвонили на колокольне Сент-Репарат.

Отбивая полдень, звук несся над городом – откликнулась церковь Святых Мартина и Августина (в ней, вспомнил Огюст, крестили Гарибальди), подхватила Святая Рита, веско громыхнул Святой Газтан; вдалеке рассыпалась дробь францисканского монастыря, упрекая молчаливую часовню иезуитов, виноватых, как известно, во всех заговорах…

Механизм Времени вертел шестернями.

– Случай? – спросил Сальваторе даль Негро. – Судьба? Злой гений?

Старик моргнул и добавил:

– Какая разница…

Курчавая шапка седин, смуглое лицо, живые, влажные глаза – даль Негро был чертовски похож на литератора Дюма. Верней, на отца литератора, только что вышедшего из неаполитанской тюрьмы – мулат Том-Александр Дюма-Дави, бригадный генерал Наполеона, был силен как бык, но заключение превратило силача в калеку-язвенника.

– Вас я тоже предупреждал, – сказал Эрстед, хмурясь.

– Да, я помню.

– Не боитесь? После того, что случилось с Якоби?

– Нет, не боюсь, – даль Негро улыбнулся. – Я стар, друг мой. Стар и беден. Нельзя разорить нищего. Нельзя взять в заложники семью одинокого. Можно убить беззащитного старика, но в этом нет никакого смысла. Три-четыре года, и я отойду в мир иной без посторонней помощи. Все, что я сделал, уже сделано. Стальной магнит подвешен в виде двойного маятника, и неподвижный электромагнит охватил коленами его верхний полюс. Качания маятника изменяют ток в электромагните, и этого факта не изменит ничто, даже моя смерть. Да, не так много, как хотелось бы. Меня не вспомнят рядом с Вольта, Фарадеем, Якоби: рядом с вашим братом, синьор Эрстед. Но я не тщеславен. Пейте вино – это Бандоль. Дивная лоза, местная. Говорят, Людовик XV обожал наш Бандоль за пряный аромат…

– И плохо кончил, – датчанин не мог успокоиться.