Монстр сдох - Анатолий Афанасьев

— Ох, Боренька, — Кларисса послала ему свою самую обольстительную улыбку: в его представлении так улыбались шлюхи, заламывающие непомерную цену за свои услуги, — мы же оба отлично знаем: ты помнишь только то, что тебе выгодно.

Она и была, разумеется, шлюхой, хотя, возможно, не в прямом смысле. Он не до конца уверен, что она ему изменяет. Кларисса была когда-то девушкой из хорошей семьи, получившей нормальное воспитание, влюбленной в него, но довольно скоро все это обернулось скучным житейским фарсом. И семья (отец — стоматолог, доцент мединститута, мать — переводчица) скорее напоминала воровскую малину, чем семью, и Кларино воспитание (гувернантка, языки, два года в закрытом колледже в Париже) единственно чему ее научило, так это скрывать свою истинную сущность, хотя, понятно, для жизни это тоже немало. Весь вопрос в том, что прячется за растяжимым понятием — истинная сущность.

Что касается Клариссы, то за ним скрывалась абсолютная пустота, вакуум. Ей были неведомы категории добра и зла, богатства и бедности, трусости и геройства.

Никакое воспитание не спасет, если человек ориентируется в мире, как гусеница, лишь с помощью первичных инстинктов. У Клариссы чрезвычайно развиты два из них — половой и хватательный. В постели и в магазинах она неутомима, изобретательна и даже можно сказать — вдохновенна. Кроме того, природа наделила ее какой-то злой, ядовитой проницательностью, она никогда не упускала возможности с нежными ужимками задеть мужа за живое. Иной раз ее внезапные укусы бывали столь болезненны, что Борис Исаакович всерьез помышлял о расторжении затянувшегося брака или о том, чтобы для скорости прибегнуть к услугам наемного головореза, что все больше входило в моду в их кругах. Однако все это вовсе не означало, что он охладел к ней и перестал ее любить. Как в давние дни, его возбуждало, приводило в восторг ее пышное гибкое тело, насыщенное звериной энергией, и частенько в ее изощренных, мучительных объятиях он забывал обо всех напастях, свалившихся на его бедную голову. Здесь не было парадокса. Человек разума, он тяготел к первобытным, натуральным утехам, погружался в Клариссу, как в природу, точно так же, как иной высоколобый, ученый муж услаждает слух примитивными воровскими песенками, либо с блаженной улыбкой, в полузабытьи наслаждается совокуплением двух мух на подоконнике.

— Шахова убили, — небрежно сообщил он жене, выудив наконец кренделек из меда и собираясь отправить его в рот.

— Леню Шахова?! — Кларисса эффектно всплеснула ручками.

— Может, ты знаешь другого Шахова?

— Господи, но как, за что?! Кому он помешал, бедняжка?

— Убивают не за что-то конкретное, а по совокупности причин. Пора бы понимать.

— И ты можешь так спокойно об этом говорить, — на ее лице возникло выражение благоговейного ужаса. — Но ведь это же один из наших близких друзей. В воскресенье мы должны у него обедать!

— Значит, пообедаем в другом месте.

Именно в этот момент Сумской принял ответственное решение и опять отложил так и не надкусанный кренделек.

Не слушая возмущенное щебетание Клариссы, сделал два звонка: Буге Захарчуку, начальнику службы безопасности, и Семену Гаратовичу Кривошееву, собственному заместителю. Обоим велел немедленно прибыть на квартиру. Буга ответил, как всегда, по-военному четко: "Слушаюсь, ваше благородие", — зато Семен Гаратович пустился в рассуждения о своем здоровье, которое, оказывается, подорвано в основном как раз такими экстренными, немотивированными вызовами спозаранку. Семен Гаратович был бизнесменом старой школы, еще подпольной выучки, умным, надежным, как железобетон, преданным и осторожным; у Сумского не было от него тайн, но, увы, приходилось терпеть закидоны старика, которых у него, честно говоря, не так уж много. Пожалуй, больше всего раздражала Сумского привычка Семена Гаратовича любой разговор начинать с подробного анализа своего драгоценного самочувствия, хотя никаких причин опасаться за него, кажется, не было. Для неполных семидесяти лет Кривошеев выглядел орлом, жрал и пил что попало и вволю таскался к девкам, любил расписать пулечку заполночь, но не было дня, чтобы Сумской не узнавал все новые роковые подробности о состоянии его сосудов, печени, сердца и остальных внутренних органов. Казалось, несчастный старик пребывал в маниакальном, почти восторженном ожидании инсульта, инфаркта, рака или, на худой конец, вич-инфекции, но это было не так. С точно таким же самозабвением он предавался и другим страстям, главная из которых была — деньги!

Его горькие причитания о "лишнем грошике" или о "копеечке, которая рубь бережет", вдруг перемежавшиеся высокопарными тирадами о финансовых потоках, как об энергетических артериях государства, либо о ссудном промысле с точки зрения Ветхого завета, кого угодно могли вогнать в тоску, но для Сумского были все же предпочтительнее, чем вечные жалобы на аритмию, дурной сон, шум в ушах и трудности с мочеиспускнием.

— Как сегодня наш стул? — вежливо поинтересовался Борис Исаакович, едва поздоровавшись.

— Хмм! — недоверчиво отозвался тот. — Кому это интересно. Понимаю, вы спрашиваете, чтобы сделать мне приятное, не утруждайтесь понапрасну, Боренька.

Вы же, молодые, рассчитываете прожить три жизни, что вам до нас! Не сочтите за труд, Боренька, намекните больному инвалиду, почему такая спешка? Зачем надобно ехать к вам домой, а не в банк? Ведь у нас в одиннадцать планерка.

— Планерка отменяется. Поверьте, Семен Гаратович, я бы не посмел беспокоить вас по пустякам.

— Ценю ваш сарказм, — ответил Кривошеев таким тоном, словно уже погружался в могилу. — Что ж, если позволите, только накину пальто…

— Убили Шахова, Семен Гаратович. Вчера в лесу обнаружили его труп. Причем с отрубленной головой.

Мгновенно Кривошеев преобразился. В трубке зазвучал молодой, резкий, хорошо поставленный голос:

— Вы позвонили Захарчуку?

— Он будет через полчаса.

— Необходимо просигналить по пятой линии.

— Будьте добры, Семен Гаратович, сделайте это за меня.

— Еще одно, Боря. Из дома — ни шагу. Вы понимаете?

— Увы, понимаю…

Повесив трубку, Сумской подумал о том, как жалко будет расставаться со стариком. Да разве с ним одним. В этой подлой стране ни один человек не мог быть спокоен за свою жизнь, зато ни в каком другом месте на их маленькой планете нет такого простора для коммерции, как здесь. Он был в этом совершенно уверен.

Более того, последние три-четыре года, начав почти с нуля и сколотив казавшийся невероятным еще вчера капитал, он ощущал себя абсолютно счастливым человеком и еженощно благодарил судьбу, пославшую ему возможность проявить свои силы в полном блеске. Не деньги для него были главной целью, как для суматошного Кривошеева. Его чувства можно было сравнить с просветленным состоянием миссионера, попавшего на остров к дикарям и вдруг обнаружившего, с какой доверчивостью они поддаются обращению. О да, поголовное большинство населения в этой стране были не просто дикарями, хуже того, это были существа, казалось, навеки впавшие в духовный анабиоз, но не прошло и года, как он стал замечать, что вокруг, ниоткуда, будто из воздуха, как их капиталы, появляется все больше нормальных людей, братьев по разуму, не отягченных предрассудками, нацеленных в будущее мощной энергией живых клеток. О, дивные, немыслимые превращения! Иногда он чувствовал себя как мальчик из волшебной сказки, узревший в диком лесу посреди зимы внезапное таяние снега, солнце на голубом небе и весеннее порхание птиц… Он знал, что чудо не бывает вечным, все счастливые сны кончаются сумеречным пробуждением, мальчик обязательно околеет в лесу, доброго миссионера опомнившиеся дикари рано или поздно сварят в котле себе на ужин, не стоит обольщаться, но он и не обольщался. Отходняк спланирован заранее, поэтому, услыхав темное громыхание надвинувшейся грозы, он не утратил самообладания.

— Собирайся, — сказал жене, возмущенно лепечущей что-то о неких бесчувственных тварях, которых не проймешь ничем, кроме…

— Куда собираться? — удивилась Кларисса. — На похороны? Но ведь ты же сказал, его только вчера убили.

— Нет, не на похороны. Вечером улетаем в Лондон.

Уложи два-три чемодана, не больше. Только самое необходимое.

— Ты рехнулся, любимый? Как я могу собраться за один день? Сколько мы там пробудем? Неделю, две?

— Возможно, всю жизнь.

Ее личико вспыхнуло, сморщилось. В карих глазах растерянность.

— Борька, что за чушь ты порешь? А как же родители? Как все остальное?

— Обсудим потом.

— Что случилось, в конце концов?! Имею я право знать?!

— Чем больше у женщины прав, тем она несчастнее.

— Прекрати разговаривать в таком тоне! Я не глупее тебя… Ответь, почему я должна сломя голову мчаться в какой-то вонючий Лондон? У меня совсем другие планы.