В поисках себя. История человека, обошедшего Землю пешком - Жан Беливо

Алкоголь расслабляет и тело, и душу. А этим французам я запросто продам собственную шкуру…

В Немуре выбираюсь из погребов Гино нетвердыми шагами после того, как целый час провел там — в частном хранилище страстного винодела. В моей голове до сих пор звучат слова его оды, посвященной собственным виноградникам, плодородной почве, щедрому солнцу, которое предпочитает уходить в закат именно в этих краях, над его землями. Я опять изрядно перебрал — а разве были варианты? — и уже прошу пощады. Хмель вкупе с усталостью действуют безотказно… я готов воспарить… расцвести… вознестись… благоухать… и со смехом промчаться по дороге, лежащей под моими ногами…

В Париж вхожу вечером 1 июня, осыпая его мостовые тысячами песчинок и крупиц французской земли, принесенных отовсюду, где бы я ни шагал. Вхожу с юга и двигаюсь на север французской столицы, где меня уже ждут Джамиля и ее сестра Жасмин, прелестные дочки еще одного моего ангела-хранителя, доброго знакомого из Алжира — кажется, что из моей прошлой жизни. Они живут в квартале, очень популярном среди выходцев из Северной Африки и похожем на удивительное африканское зеркало. Те слова, что я слышал на юге Франции по поводу ощутимой напряженности между разными национальностями, здесь снова приходят мне на ум. «Они жестокие», «опасные», «они здесь никак не приживутся» — резкие реплики… непримиримость и страх перед этими людьми вынуждают европейцев плотнее запирать свои двери с последними лучами уходящего дня. Мне кажется, что они построили слишком сложную систему запретов, которая не позволяет чужакам подниматься по социальной лестнице. И пока я слоняюсь по городу из одного квартала в другой, жесткое деление жителей на «своих» и «чужих» расстраивает меня окончательно. Некоторые встречные кажутся мне настолько мертвенно-бледными, что хочется подбавить цвета в кровь, текущую в их жилах…

Еще дней десять я продолжаю бороздить столицу моды и любви, нанося визиты, делая покупки и посещая врачей. Доктор, которого я повстречал в Шатильон-сюр-Луар, подарил мне полностью оплаченное обследование в госпитале Святого Антония, дополнив мою медкарту неведомым «протоколом исследования состояния здоровья путешественников на длинных дистанциях».

В штаб-квартиру ЮНЕСКО я попал почти беспрепятственно, но был настолько польщен этим фактом — меня здесь приняли единственный раз за все одиннадцать лет! — что даже почувствовал недомогание. А потому вся моя грудь была в следах от медицинских банок. Неделей ранее меня пригласили в качестве почетного гостя и наблюдателя на II Международный салон мирных инициатив. За круглым столом собрались докладчики, и радикально настроенные левые выступали с протестом против господства капитала, который, по их мнению, уничтожает все живое. Какой-то католический епископ взял на себя смелость выступить с возражениями. Это сделал не имам, не раввин… Рекламные стенды вдоль зала изображали матерей и их младенцев, погибающих в пустыне от голода. Это была наглядная пропаганда нищеты черного мира и богатства мира белого. Вся эта «красотища», как красная тряпка перед быком, маячила перед «послами доброй воли». И у меня возникло непреодолимое желание вскарабкаться прямо на стол и закричать, что в мире все совсем не так просто: ответьте же, почему в странах, находящихся у черты бедности, так ничтожно мал уровень суицида? Почему в «бедных» странах мне доводилось видеть гораздо больше искренних детских улыбок, каких я больше нигде в мире не встречал? О каком подлинном богатстве мы можем говорить, что можем принести этим людям, если сами давным-давно растеряли свою подлинную доброту? На сцене продолжались бесконечные дебаты, как вдруг в зале поднялся какой-то мужчина и отчетливо произнес: «Мира не будет до тех пор, пока нет любви». И покинул зал. Его выступление вызвало взрыв хохота, а приглашенные знаменитости со сцены продемонстрировали собравшимся свои отличные зубы, изобразив скептические улыбочки. Я все никак не решался покинуть зал вслед за тем парнем. Но он был чертовски прав. И среди всех выступавших он был лучшим…

С Парижем я наконец прощаюсь 12 июня, спеша поскорее снова повидаться с настоящими людьми, землей и дорогой. Следуя по набережным Сены мимо лавок букинистов, сразу за площадью Насьон сворачиваю в сторону Нотр-Дама и качу свою коляску до Пирамиды возле Лувра, а потом иду через сад Тюильри в сторону Елисейских Полей. Везде — от дворца Шайо до Эйфелевой башни — все неспешно потягивают пиво на открытых верандах кафе, а я иду в сторону пригородов, с интересом наблюдая, как с годами и столетиями меняются декорации, но в театре человеческих жизней разыгрывается все та же избитая вечная пьеска. А я… Я опять пью! Сидр, поммо, кальвадос[76]… И иду дальше…

Вижу, как стоящие перед пушечными жерлами у музея Великой войны[77] жители Отона искренне плачут, читая список канадских солдат, участвовавших в освобождении их города шестьдесят лет тому назад. А я уже шагаю вдоль берегов реки Риль, окруженной прелестными белеными каменными домиками, до самого устья Сены, где раскинулся порт Онфлер. Я представляю, как Самюэль де Шамплейн, основатель Квебека, приветствует здесь толпу перед тем, как отчалить со своими кораблями к берегам Канады. Вижу, как тысячи французов поднимаются на борт кораблей, которые повезут их в страну грез. Они готовы противостоять холоду, цинге и тысяче других опасностей, поджидающих их на пути, лишь бы покинуть навеки эту старую феодальную Европу, где для них уже нет места. Купцы разоряются и скатываются в нищету, а бедняки внезапно добираются до вершин благополучия — вот она, мечта о Новом Свете! Вокруг меня на небольшом пространстве теснятся фахверковые домики со сланцевыми крышами. Их окна украшены цветами, чтобы поприветствовать «невест из Европы», «дочерей Короля»[78], отбывающих в Новую Францию. Я жду, когда начнут звонить колокола местной церкви и когда отзовутся им в унисон бочки, скатывающиеся по черным камням набережной. «Эй, парень, неси-ка сюда свой сидр, и давай выпьем за наше здоровье! Попутного тебе ветра!»

Мне нравится порт Онфлер с его корыстолюбием и сумасбродством. Жить — это значит путешествовать — открывать новые страны и открывать самого себя. Я направлюсь вдоль побережья до самого Трувилль-сюр-Мер, где Доминик — Великий маринист[79] — пригласит меня переночевать под его крышей. Я награждаю этого человека таким звучным именем с первого же взгляда на него. Непослушные волосы обрамляют резкие черты его лица. Он протягивает мне ладонь лодочкой, так, будто не выпускает из рук стамеску. В свой мастерской он часами готов обсуждать мое «великое плавание без лодки и паруса», не забывая в паузах отвешивать оплеухи своему сыну Николя, который норовит влезть в разговор, поскольку унаследовал от отца страсть к путешествиям. Он думает, что во мне встретил «целый мир в одном человеке». Бедный фантазер, он даже не подозревает, что в собственных руках тоже держит великую Историю.

Завтра я встречусь с Жаном-Алексисом из Байё, который занимается следующим этапом моего путешествия. Алексу хочется, чтобы я увидел здешний порт и побережье, где произошла высадка союзников[80], музеи, мемориальные кладбища. Но по мере того как истекают дни моего пребывания во Франции, я вижу в основном только его. Его заботу, его душевное тепло, его добрую улыбку во время наших прогулок на пляжах Шербура…

Выхожу прямо к морю, откуда отплываю в Ирландию, храня в своем сердце Францию и открыв душу целому миру.

За тебя, отец!

28 июня 2006 — 2 октября 2006

Ирландия, Шотландия, Англия, Бельгия, Голландия

— А деревня, в которую я иду, большая?

— Нет! Там всего две пивных. А вот в следующей — целых четыре.

Я делаю остановку в тени деревьев у обочины и некоторое время обдумываю сказанное. Четыре паба — это в четыре раза больше шансов провести ночь в тепле и комфорте, и эту перспективу надо всесторонне рассмотреть. Моя одежда промокла. Коляска тоже. Мои ботинки шлепают по мокрому асфальту и чавкают, как вантуз в раковине. Дождь льет без конца с тех пор, как я преодолел окутанный туманом перевал Олд Хед в графстве Кинсейл. Порывы ветра треплют проплывающие в вышине облака, а проливные дожди просто-таки низвергаются на менгиры и дольмены[81], молчаливо устремленные в поднебесье. Я уже мечтаю о кружке темного пива, которую подниму в глубине какого-нибудь паба, поближе к камину.

— Так, говоришь, четыре кабака?

— Да, четыре. Немного…

В этих краях общественная значимость места измеряется галлонами потребляемого пива. Паб в Ирландии — не просто питейное заведение. Это настоящее искусство жить. Если хотите, религия. Под его крышей посетители рассаживаются с тем же рвением и усердием, с которым прихожане преклоняют колени в церкви. А тот, кто избегает посещения паба, навлекает на себя самые серьезные подозрения и подвергается допросам с пристрастием, как в Средние века при обвинении в колдовстве. Паб — это жизнь. А от жизни нельзя отгородиться, иначе она не имеет никакого смысла! Этот неписаный закон подходит мне идеально. Ведь я вырос в восточных кантонах, в самом сердце провинции Квебек, населенной сотнями тысяч выходцев из Ирландии. И потому все вокруг — музыка, еда, грубоватая и искренняя атмосфера — напоминает о моем детстве. Еще бы не было этого мерзкого дождя, чья сырость пробирает до костей… После долгих лет воздержания на Африканском континенте я удивляюсь той скорости, с которой ко мне возвращается вкус к спиртному. Уверен, произошло это благодаря тому, что именно в Европе находится та ось, вокруг которой вращаются все нормальные человеческие взаимоотношения, — тот самый базовый элемент, так необходимый любой задушевной компании. В старинном ирландском пабе Тони встречает меня возгласом: «Входи скорее! Сейчас ты поможешь сбыться моей мечте!» Скрипач-неумеха подыгрывает звукам ирландской болтовни… «Slanshal» — и полные до краев кружки, в каждой из которых плещется добрая пинта пенного Гиннесса, чокаются друг с дружкой, и мы снова и снова пьем.