Драконы Вавилона - Майкл Суэнвик

Но карлик уже исчез.

Матушка Грит скончалась полмесяца спустя, смерть ее последовала не от какой-нибудь запущенной болезни или случайно подхваченной заразы, а как заключительный, давно ожидаемый удар проклятия, павшего на нее еще в раннем, давно позабытом детстве. Маленькой девочкой она за блудилась в лесу и случайно вышла на лужайку, где Белые Дамы танцевали свой предрассветный танец, и так увидела то, что не должен видеть ни один непосвященный. В запальчивости и гневе Белые Дамы возгласили ей смерть при звуке… «третьего вороньего карканья, какой она услышит», собирал ись они сказать, но в самый последний момент, запоздало осознав ее молодость и невинность побуждений, не запятнанных никакими злыми намерениями, одна из них смягчила приговор до миллион первого карканья. С этого момента каждая пролетающая ворона на какой-то волосок приближала Матушку Грит к смерти.

Матушка Грит успела поведать Виллу эту историю, а потому, когда пришло исполнение предреченного, он понимал, в чем тут дело. В то утро она сидела перед палаткой на скамеечке, грелась на солнце и неспешно чесала шерсть, а когда мимо проходил Вилл, попросила его помочь ей. В какой-то момент Матушка Грит неожиданно улыбнулась, отложила работу в сторону и взглянула на небо.

— Карр! — сказала она. — Вот уж действительно знакомый звук. Чернокрылые Правнуки Коррина прилетели сюда и…

Умершая на середине фразы, она мягко упала на бок.

А Эсме играла в палатке, сооружая из глины и камешков запруду на крошечном ручейке, блуждавшем в чаще воспоминаний Матушки Грит об утраченных лесах ее детства. В этот самый момент она взвыла так горько, словно сердце у нее разбилось.

Сперва Вилл решил, что она расстроена потерей своей игровой площадки, которая, как он прекрасно понимал, никак не могла пережить свою создательницу, а потому не стал подходить к ней, пока местные старики, набежавшие из своих палаток, не оттеснили его от тела Матушки Грит, после чего у него и дел-то особых не осталось, кроме как пойти в палатку и заняться Эсме.

Но та была безутешна.

— Она умерла, — всхлипывала Эсме, лежа у Вилла на руках. — Грит умерла.

Все попытки Вилла укачать ее, успокоить ни к чему не приводили.

— Я помню ее! — настаивала девочка. — Теперь уже помню.

— Это хорошо. — Вилл отчаянно подыскивал верные слова. — Это всегда хорошо помнить людей, для тебя дорогих. Но не нужно так уж сильно расстраиваться — она прожила долгую, плодотворную жизнь.

— Нет! — отчаянно вскрикнула Эсме. — Ты ничего, ничегошеньки не понимаешь. Грит была моей дочкой.

— Что?

— Она была моя сладкая, моя младшенькая, мой свет в окошке. О, моя маленькая Гритхен! Она принесла мне в своем маленьком кулачке пучок одуванчиков. Проклятая память! Проклятая ответственность! Проклятое время! — Эсме сорвала с пальца серебряное колечко и яростно его отшвырнула. — Теперь я помню главную причину, почему я продала свой возраст.

Обитатели сектора «Ж» почтили смерть Матушки Грит традиционными ритуалами. На лбу у нее вырезали три священные руны. Затем вспороли ей живот, чтобы прочесть и истолковать ее внутренности. За неимением положенного тура принесли в жертву бродячую собаку. Затем возложили тело на помост и поставили помост на подпорки из длинных шестов, чтобы приманить священных пожирателей, стервятников. Санитарные инспекторы лагеря попытались было убрать это вопиющее безобразие, последовал спор, быстро переросший в мятеж, который захлестнул весь лагерь и бушевал трое суток.

А завершился он тем, что всех их загрузили в вагоны и увезли из лагеря. В далекую Вавилонию, объяснили социальные работники, в Малую Фейри[19], где они будут строить для себя новую жизнь. Только никто им не верил. Все, что лагерники знали про Вавилонию, — это что улицы ее столицы сплошь вымощены золотом, а зиккураты касаются неба. Но в одном они были точно уверены: в месте вроде этого никто из деревенских никогда не сумеет толком устроиться. Не было даже уверенности, что они вообще там выживут. А потому они торжественно поклялись всегда, при любых условиях держаться вместе, чтобы непременно прийти друг другу на помощь при грядущих, непостижных разуму бедах. Вилл вместе со всеми другими промямлил эту клятву, хотя и не верил в ней ни единому слову.

Подали к посадке поезд. «Канарейки» с длинными палками в руках стояли на бочках по наружную сторону от коридоров, кое-как сооруженных из загородок для скота, и без особых церемоний загоняли беженцев в вагоны. Вилл шел вместе с галдящей беспокойной толпой, крепко держа Эсме за руку, чтобы их, упаси все боги, не разделили.

После смерти Матушки Грит Вилл все время думал — о ней, о коменданте, о карлике и его пророчестве. Теперь все становилось на место. Все эти разрозненные события, чередой прошедшие через его жизнь, составляли, по сути, единое целое, и это целое не что иное, как жестокий белый свет правосудия, пробившийся из безжалостного суда бытия. Добрые страдали, жестокие несли кару. Теперь он осознал, что свободен совершать поступки, ничуть не ища им оправдания. Так, конечно же, было гораздо проще. И теперь перед ним стояла цель. Он направлялся в Вавилон, и хотя было совершенно не ясно, что там будет и как, главное не подлежало сомнению: они с лихвою заплатят за все, им пережитое.

Аз есмь ваша война, думал он, я иду прямо к вам.

6

ПО ПУТИ ЧЕРЕЗ МАЛУЮ ФЕЙРИ

Такого понятия, как «время», не было. Мир замер и завис, словно муха в янтаре, в некой среде, безвоздушной и незыблемой, как гранит. Затем с еле слышным неизреченным толчком первого атома, прорывающегося в бытие, перрон начал медленно отползать назад. Цепочка фонарей распадалась на части, которые одна за другой убегали назад, в прошлое. Исчез из виду вокзал, проплыл, все ускоряясь, плот из хлипких деревянных домиков, и вот уже поезд, быстры й, как шхуна на глади вод, прорезает прямую, без извивов борозду в золотящихся зрелой пшеницей полях Малой Фейри.

Вверх-вниз, словно волны в океане, колыхались телефонные провода. Если верить всем сказкам, в этой стране лошади ели плоть, а мыши грызли железо; она казалась слишком пустынной для изобилия чудес, о которых недавние обитатели лагеря «Оберон» прожужжали друг другу все уши.

Вагон, из окна которого смотрел Вилл, был забит свыше всяких возможностей. Сидевшая напротив девушка-коза то и дело стукалась с ним коленями и держала подбородок так высоко, что сидевшей рядом русалке было впору расчесать ее реденькую бородку, при этом она деликатно пощипывала букет маргариток, один лепесток за другим, гадая на какого-нибудь будущего мужа, или поклонника, или шустрого любовника, тихонько стучащего ночью в окно. Людоед, весивший фунтов четыреста с лишним, в голубом пиджаке, который был ему мал размера на три, втиснулся рядом с Биллом, засунул на манер кружевного платочка в свой нагрудный карман обкусанный бутерброд и тут же заснул. С его длинного, одинокого, грязновато-желтого клыка ритмично падали капли слюны. Были здесь и другие. В восьмиместном, по идее, купе перемешались, как части головоломки, импы и динтеры, гномы и огневые поскакунчики, домовые и феи.