Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

Эта мысль очень понравилась Вере Васильевне, и она даже улыбнулась, проходя мимо зеркала, откуда на нее так мило посмотрело такое милое, заспанное девичье личико. Ей-Богу, ведь она бывает недурна, особенно по утрам. К ней так идут эти домашние небрежные костюмы, спутанные волосы, немного сонные глаза… Разве можно сердиться на такую хорошенькую девушку?

В кухню Вера Васильевна приходила очень редко, но какому-нибудь исключительному поводу и с большими предосторожностями. Maman раз и навсегда наложила свое veto на такие визиты, потому что в кухне можно было увидеть то, чего видеть воспитанной девушке совсем уж не полагается. Конечно, Галя себе ничего не позволяла, иначе не была бы допущена в комнату барышни, но кухарка Аннушка находилась на постоянном подозрении, главным образом в своем сочувствии к военному ведомству. Опасность по времени дня увеличивалась к вечеру, и тогда Вера Васильевна не решилась бы идти туда ни за что. Утром кухня являлась до известной степени нейтральным местом, и Вера Васильевна шла туда без опасений.

В коридоре девушка остановилась у одной двери и прислушалась, – maman еще спала. Из кухни доносился легкий говор, и Вера Васильевна расслышала мужской голос. Вероятно, это говорил дворник. Когда она растворила дверь в кухню, ее представилась такая картина: у кухонного стола Аннушка угощала чаем какого-то старика, у двери на черную лестницу стоял другой мужик, совсем молодой, а Галя сидела на холодной плите, болтая ногами. Неожиданное появление барышни заставило всех встрепенуться: Галя виновато соскочила, пивший чай старик поднялся и схватил в руки шапку. Аннушка пролила целое блюдечко своего кофе. Остался спокойным только один молодой мужик, смотревший на барышню совершенно равнодушными глазами.

– Это… это что такое? – спросила Вера Васильевна, не зная, что ей следовало сказать.

Ответила Аннушка, сделав сердитое лицо:

– А вот чай пьем… Тоже живые люди.

Вера Васильевна повернулась и вышла. Она рассердилась. Желание мириться с Галей исчезло. Почему Аннушка ответила ей так грубо? Если бы узнала maman, как Аннушка и Галя ведут себя… Вере Васильевне даже захотелось плакать. Ведь она, право, добрая, а они все злые. Это и несправедливо и обидно.

Галя догнала ее в дверях ее комнаты и, запыхавшись, торопливо проговорила:

– Барышня, уж вы простите меня и Аннушку…

Вера Васильевна молчала.

– Ей-Богу, простите… Я слышала наши звонки, а только мне нельзя было уйти. И Аннушка не хотела вам совсем грубить… Видите, барышня, как тут дело вышло. Вот рассказать-то только я вам не умею.

– И не трудись.

– Ей-Богу, барышня, простите… Значит, мужики-то те самые, которые у нас снег убирают… Они, значит, дальние…

– Какое мне дело до твоих мужиков?

– Ах, барышня… Аннушка-то как давеча плакала… Вы знаете, какой у ней характер: змея подколодная. А тут сидит и плачет… Тоже ведь совестно… Она вам прямо призналась: «Живые, грит, люди»… да.

– Ничего я не хочу знать… Какие-то мужики, – они еще ограбят. Я недавно читала в газетах, вот точно такой же случай был. Кухарка и горничная подвели разбойников… Вообще я совсем не желаю слышать гадостей.

– Барышня, милая, не то и даже совсем наоборот… И как это хорошо рассказывал старик этот самый! И я ведь тоже грешным делом всплакнула… свое, кровное…

– Ничего не понимаю.

– Это их, мужиков, дворник Семен нанял… Ленивый он, – снег-то вовремя следовало убрать, а он до самой весны дотянул. Ну, а тут полиция как потребовала, он и нанял мужиков за себя работать. Плут большой наш Семен и больше всего любит, чтобы другие за него работали. Вот мужики-то работают, а старика кашель долит. Стуженый он. Ну, Аннушка и пожалела, стала его поить чаем. Все же тепленькое… Оно и легче кашлять… Старик-то все о бане тоскует. Ну, а какая тут баня… да… За чаем-то мы и разговорились, то есть старик Иван, а молодой-то Петруха все молчит.

– Ничего по понимаю…

– Ах, барышня… Видите, какое дело-то вышло. Значит, как холера была, ну, сперва и умри старуха, значит, жена Ивана, а потом и молодайка у Петрухи тоже умерла… Ребеночек остался, его тетке отдали, ну, да Бог пожалел младенца – тоже помер. Куда он без матери-то… Ох, какое дело-то, барышня. Кажется, и не рассказать… Дом-то, сказывают, справный был: двух лошадей держали, корову, телочку выкармливали, ну и курей тоже и овец – все было. Непьющая была семья, правильная, а как бабы вымерли – все и рушилось. Какой же крестьянский дом без бабы? Это в городу еще приятнее, ежели мужчина холостой, а в деревне-то баба всякому делу голова. Вот они побились-побились, да все и порешили: что распродали, что так оставили, а сами в город на заработки.

– Отчего же они не женились?

– Старику-то какая там женитьба, а молодой-то, значит, Петруха… Ах, барышня, тоже ведь жаль молодайки! Сердце, грит, не лежит. Не остыл еще, значит.

– Все-таки не понимаю, Галя, о чем вы-то плакали?

– Ну, вот это самое и есть. Аннушка-то у нас, бесстыдная, давеча и говорит старику, значит, Ивану: «Сватайте у нас Галю, слышь. И приданое у ней, грит, и денег шестьдесят рублей в предохранительной кассе»… Вот ведь какая змея! Со стыда я сгорела от этих самых слов.

– Да ведь ты сама же сейчас хвалила этого Петруху?

– Ах, барышня, какие вы непонятные. Ну какая из меня выйдет баба, т. е. настоящая деревенская баба? Обмякла я на легких городских хлебах, вот первая причина. Деревенские-то бабы засмеют меня на первой полосе. Да и мысли у меня уж тоже не деревенские. В том роде, как вся порченая. На вид девка как девка, а настоящего-то уж ничего и нет, значит, сурьезного, деревенского. Вот это самое мне и обидно, барышня, что потеряла я себя окончательно, а Аннушка смеется. Вы не подумайте, что по-худому себя потеряла, а так вообще. Аннушке-то и завидно, что я совсем честная, вот она меня и срамит. И честная, да никому ненужная…

Вера Васильевна с трудом начинала понимать то, что хотела высказать Галя. Пред ней открывалось что-то такое громадное и захватывающее, что Галя на своем языке называла «совестью». Выступали неведомые ей жгучие интересы, центром которых выступала самая простая деревенская баба. Да, она была нужна, вот эта простая баба, она творила какую-то неведомую куколке громадную жизнь. Ее, эту бабу, так хорошо «жалел» овдовевший Петруха, потому что он еще не потерял совести, как дворник Семен и другие городские мужики. И Галя это так красиво и тепло чувствовала, и Аннушка тоже, может быть, даже