Запрещённая планета - В. Дж. Стюарт

Мы переступили порог кабинета. И тогда заметили то, чего не было видно из столовой. Проход в задней стене. Он упирался в скалу, гладко отшлифованную, но не покрашенную. Она была того же серо-голубого цвета, как и все здешние скалы.

В скале была дверь. Да, это не могло быть чем-то иным. Дверь ВНУТРЬ скалы. Мы с доктором молча посмотрели друг на друга. Подошли к двери. Она обрамлялась чем-то вроде каменной кладки, которая начиналась вверху в виде острого угла, но не заканчивалась у пола привычным для человеческого глаза основанием треугольника. Высота кладки была около пяти футов, ширина в наименее узком месте — около десяти.

— Похоже на ромб,— сказал доктор.— Ромб, основание которого на две трети отпилено.

Да, это была какая-то странная, неестественная форма. Один взгляд на нее вызывал у меня жуткое, суеверно-боязливое чувство. Сама дверь была такого же неопределенного серовато-коричневого цвета, как и обрамляющая ее кладка. Но когда мы дотронулись до нее, то обнаружили, что она сделана из металла. Она не открывалась. Запора нигде не было видно.

Мы вернулись к письменному столу.

— Хоть бы один раз побывать за этой дверью,— сказал доктор,— и у нас будут ответы на все наши вопросы.

— На мой, об олтэрианцах? — спросил я.— Или на ваш, об этой Силе? — Я попытался сказать это в виде шутки, но доктор даже не улыбнулся.

— Возможно, что на оба. И гораздо больше,— сказал доктор.— На все вопросы.

Он вынул из кармана карандаш и взял со стола чистый лист бумаги. Черт возьми, что он собирался делать?

Доктор начал что-то рисовать. Сначала он нарисовал обыкновенную дверь и входящего в нее человека.

— Дверь должна открываться,— сказал он,— Она ведь служит для этого, как бы ее странно ни сделали.

Потом рядом с первым рисунком он набросал контуры ромбовидной двери.

— Чему служит эта форма? — задумчиво спросил доктор. Он отошел от меня, продолжая рисовать, но что, я уже не видел. Я хотел подойти к нему, чтобы посмотреть, но он вдруг скомкал бумагу.

— Нет,— сказал он,— лучше оставим это.

Мне было все равно. Я чувствовал себя как-то странно: вялым, не способным серьезно размышлять. Поэтому я стал рассматривать бумаги, разбросанные на столе. И нашел кое-что интересное.

— Взгляните-ка на это,— сказал я доктору и показал лист, похожий на бумагу. Прикоснувшись к нему, я обнаружил, что он металлический. Но не это меня удивило: ведь металл все-таки оставался обычным металлом. Он был желтовато-серого цвета и податлив, как бумага, хотя разорвать его было невозможно. Главное, лист был исписан какими-то черными буквами или цифрами. Очень черными.

Мне они были понятны не более чем иероглифы. Я так и сказал доктору, но тот покачал головой. Он взял у меня лист и принялся его рассматривать, отойдя к окну.

— Нет, это не иероглифы,— сказал он.— Эти знаки не похожи на какую-либо письменность, завезенную сюда с Земли. Как сказал бы Квинн, они явно неземного происхождения...

Он не закончил. Его прервал голос Морбиуса:

— Доброе утро, джентльмены!

Мы быстро обернулись и увидели его. Морбиус стоял очень близко от нас. Видимо, он прошел через дверь в скале. Но она уже снова была закрыта и не произвела при этом ни малейшего звука.

Лицо Морбиуса было мертвенно-бледным. Глаза горели. Рот перекошен.

— Употребление слова «джентльмены»,— заговорил он,— было исключительно в ироническом смысле. Разрешите спросить вас, успели ли вы обыскать весь дом? Быть может, теперь вы хотите, чтобы я показал, где моя дочь хранит свои драгоценности?..

Я оборвал его. Действительно, не один он имел право прийти в бешенство.

— Мы здесь при исполнении служебных обязанностей, доктор Морбиус, — сказал я резко. — Этой ночью кто-то или что-то проникло в наш лагерь сквозь охрану. И разрушило передатчик. Мы прибыли выяснить, известно ли вам об этом.

Больше я не добавил ничего, но после моих слов лицо Морбиуса побледнело еще больше. Он так взволновался, что чуть не упал и вынужден был ухватиться за край стола. Доктор поддержал его и помог сесть. Морбиус тяжело опустился в кресло. Глаза его были закрыты. Но когда доктор поднял его рукав и пощупал пульс, он выпрямился, отдернул руку и потребовал:

— Расскажите мне все. Все, что у вас произошло.

Я рассказал. Он закрыл глаза рукой и пробормотал что-то вроде:

— Итак, это начинается снова... — Потом посмотрел на меня. — Вы подозреваете меня? — спросил он прямо. — Поэтому вы и приехали?

— Видите ли, доктор Морбиус,— оказал я,— все, с чем мы здесь столкнулись после прибытия на эту планету, убеждает нас в том, что вы связаны с каким-то местным интеллектом. Или вы с ним в дружбе, или подчинены ему. Поэтому, как нам кажется, вы должны знать, что произошло этой ночью.

— Вы ошибаетесь, командор,— ответил он.— О нападении на вас я не знаю ничего. Но ваше предположение о том, что я связан, как вы говорите, с «местным интеллектом», правильно.

Это признание было сделано так неожиданно, что я буквально не поверил своим ушам. Я взглянул на доктора. Он глядел на Морбиуса с изумлением ребенка, которому впервые показали установку для запуска баллистической ракеты.

Морбиус оперся на ручку кресла и встал. Он еще сутулился, но, видимо, чувствовал себя несколько лучше. Наклонившись над столом, он взял лист металлической бумаги.

— Этот лист и надпись на нем,— заговорил он,— были сделаны жителями Олтэи-4.

Он положил его на место так осторожно, будто имел дело с куском лунного кристаллита.

— Когда, хотите вы знать?...— продолжал он.— Более двух тысяч веков назад...

Последнюю фразу он произнес многозначительно, выделив ее паузой. Его лицо все еще было белым, как у восковой куклы. Но зато он опять выпрямился. Он казался мне даже выше, чем обычно. В глазах его появилось странное выражение...

Глава пятая. ЭДВАРД МОРБИУС

 Да, я был вынужден рассказать... И показать... Я старался скрыть, сколько мог, но теперь мне пришлось рассказать все. Их подозрения, наивные предположения, наконец, эти события — все сделало откровение неизбежным.

Мой разум еще сохранял какие-то остаточные явления начальной стадии развития и — хоть я совсем и не хотел этого — давал мне возможность отчасти удовлетвориться их замешательством, детским благоговением и восхищением, которое должно было обязательно прийти к ним из-за их крайне низкого умственного развития. Я внимательно наблюдал за ним, стараясь хорошо обдумать все то, что должна была заключать моя речь.

Я чувствовал, что этот юноша Адамс упорно придерживается по отношению ко мне враждебного, милитаристского взгляда. Но за этим был ясно виден чистый неразвитый ум, изо всех сил старающийся привести в порядок свое предвзятое мнение. Что же касается Остроу, то он не был мне так понятен. За маской его светской любезности я чувствовал попытку приспособиться к обстоятельствам, хоть и казалось, что он принимает это, как временную необходимость. Со спокойствием, которое, во всяком случае, говорило о самообладании, он сказал: