При дворе Тишайшего. Авантюристка - Валериан Светлов

— Мамка, ты еще любишь его?

— Теперь не люблю, — страстно ответила цыганка. — И ненавижу, ненавижу, Марфуша… Я мстить ему за жизнь свою, за Зардая хочу! Помоги мне! Марфуша, дочь моя, ненаглядная!.. — Она схватилась за грудь, в которой уже давно что-то клокотало и переливалось, и сильно закашлялась; обильный пот смочил ее лоб и виски. — Неужели умереть не отомстив? — едва слышно прошептала она.

Марфуша чутьем угадала эти слова, вылетевшие из запекшихся уст кончавшейся матери, и заметалась по комнате, ища, чем помочь умирающей; но как раз в это время отворилась дверь, и в нее кряхтя вошел сам боярин. Марфуша навек запомнила и выражение лица надменного боярина, пришедшего доконать свою жертву, и его красный, из дорогого сукна кафтан с зеленым кушаком, и сафьяновые сапожки на ногах, и даже шапку из «скунцев», которую он снял при входе, тряхнув своими белокурыми кудрями. Он хотел перекреститься, но, вспомнив, что в избе не было образов, махнул рукой и криво усмехнулся.

От этой улыбки затрепетало сердечко Марфуши, и она пугливо прижалась к матери.

Мара упала на белые подушки; на ее щеках горело два ярких красных пятна, глаза лихорадочно блестели, а из тяжело вздымавшейся груди вырывалось горячее дыхание, перемешанное с хрипами. Она встретила вошедшего страстным взором; он, поймав этот взгляд, чуть отшатнулся от нее и насупился.

— Здравствуй, Мара, — сказал он, стараясь придать своему лицу и голосу приветливость.

Она охватила его руку и медленно поднесла ее к своим горячим губам.

По телу боярина пробежала дрожь. Эта женщина, когда-то страстно любимая им, теперь подурневшая, постаревшая и больная, возбуждала в нем только отвращение; чувство жалости не было знакомо ему…

— Вышли девчонку, — произнес он, отдергивая руку.

Мара посмотрела на дочь, и та поспешно юркнула в соседнюю горенку, откуда ей было слышно, что говорили ее родители; эти слова глубоко запали ей в душу и заронили чувство непримиримой ненависти к тому, кого она должна была уважать и любить, как отца…

Хованский хмуро и неуверенно заговорил о том, что ему не хватает в доме помещения для охотников за соколами; что он хотел было выстроить новую избу, да места не хватает около его хором, а за охотниками нужен глаз да глаз…

Мара слушала его молча; только в ее глазах зажигались огни ненависти и оскорбленного самолюбия; она уже догадывалась, к чему клонилась речь Хованского, но еще не перебивала его и не приходила ему на помощь.

Это разозлило боярина, и он сердито крикнул:

— Ты что, словно истукан венецийский, молчишь?

— Выгоняешь, стало быть? — пристально смотря ему в глаза, злобно спросила больная.

— Не гоню я, а говорю, может, в слободу переберешься?

— Зачем мне переезжать? — издеваясь над его видимым смущением, проговорила цыганка.

— Зачем… зачем! — опять вспылил боярин. — Сказываю, для охотников…

— Совесть-то еще в тебе есть… — совладав с приступавшими к горлу слезами, проговорила Мара. — В глаза-то смотреть мне не можешь… И лжешь, лукавишь, правду сказать сразу не можешь.

— Я правду говорю.

— Лукавишь, предатель! — выпрямляясь в кровати и почти задыхаясь, крикнула Мара. — Разве мне не ведомо, что в твоей душе поганой деется? Ты женишься! Вот ради того и меня стал гнать со двора; постылая — и вон меня, как падаль негодную! Молодая, вишь, полюбилася!.. У! Проклятые!..

Она еще что-то хотела сказать, но кашель заглушил ее слова, и она в бессилии упала на подушки.

— Молчи, змея! — прошипел князь. — Беду еще твоя злоба накличет на головку ее светлую. Ведьма ведь ты!

Цыганка мало-помалу успокоилась; при этих словах горькая улыбка тронула ее запекшиеся, сухие губы.

— Теперь ведьмой обзываешь! А помнишь, как из табора, от жениха, меня увозил? Каких только слов ласковых не говаривал? Помнишь, как любви моей домогался? Дмитрий! Неужели забыл, все забыл и за другую красу гонишь меня? Умереть дай здесь, возле тебя, Дмитрий!

Мара уже не грозилась, не кляла его, а пресмыкалась перед ним и жалобно-жалобно молила о последней милостыни.

Но боярина мало растрогали ее слова; он должен был исполнить требование своего будущего тестя и выгнать цыганку, о которой знала вся Москва, иначе его молодая прелестная невеста не переступила бы порога его дома. Отказаться же от девушки, в которую он теперь был так страстно влюблен, как некогда в эту цыганку, ему, конечно, и в голову не приходило. Он предложил Маре переселиться в другой дом, на другой конец города, когда мог просто сослать ее в далекую деревню, потому что она была его крепостная, его раба, купленная им на потеху. Какое же ему было дело до ее души, которой он в ней и не признавал даже? Ее упорство только злило его, нисколько не смягчая его сердца.

— Ты, поди, который год умираешь… — равнодушно усмехнулся он. — Смерти твоей ждать — сам раньше помрешь… Да и некогда ждать-то.

— Скорее хочется свою любушку обнять? — дрожа от ревности, проговорила Мара. — А старую цыганку, молодость чью загубил, красоту чью заел, как собаку, из дома гонишь?

— Не гоню я тебя, — хмуро произнес боярин, думая про себя, что и впрямь больной недолго осталось жить, — а дом мне нужен!

— Не тебе нужен, а жене твоей молодой; видеть вам меня тошнехонько.

— А если и так? — вспылил вдруг Хованский. — Не тебе, холопке, перечить нам.

— Не всегда и я холопкой была, — побелевшими губами ответила Мара. — Ты вольную меня взял… И в таборе мой отец знатным промеж своего народа был…

— Буде смешить-то! Зна-атная! Может, царского рода твоя цыганская кровь? Ну, однако мне некогда зря калякать с тобою. Съезжай со двора да скорей…

— Не съеду, — глухо проговорила Мара.

— Что? — крикнул он. — А на скотный двор хочешь?

— Что же, волочи; сама не в силах идти, а волей своей с места не сдвинусь! Сюда силком волок, отсюда, как падаль, куда хочешь!

— Ведьма, колдунья злая! — задыхаясь от гнева, прошептал боярин, придвигаясь к больной. — Осрамить на всю Москву хочешь? Так не бывать же этому! — он протянул свою сильную руку к шее больной, намереваясь задушить ее.

Глаза цыганки вдруг радостно засияли, и, сладко улыбаясь, она тоже шепотом произнесла:

— Убей, убей! Смерть от твоей руки мне мила… По крайности, вовек меня не забудешь!.. — Рука боярина надавила ее шею, но ее губы продолжали шептать: — Я всегда буду перед тобой и перед женой твоей; и во сне меня будешь видеть незримую, и голос мой будешь слышать безмолвный. И днем, и ночью я буду тревожить тебя!

Ее слова хрипло, уже едва внятно вылетали из посинелых уст; на опухшем лице с выкатившимися огромными глазными яблоками, витала уже смерть, и выражение какой-то злобной удовлетворенности мелькало в ее померкших глазах.

Боярин разжал руки и отпрянул в сторону:

— Проклятая!.. Заколдуешь еще и впрямь!

Он схватил шапку и бросился к дверям, но из горницы выбежала Марфуша и взмолилась, чтобы он не гнал ее с матерью из избы.

Мара лежала на своих белых подушках безмолвная и обессиленная, казалось, ничего не видя и не слыша.

— Оставь, оставь мамку, не тревожь ее, она скоро помрет! — молила Марфуша отца.

Адская мысль сверкнула вдруг в исступленном мозгу рассвирепевшего Хованского. Взглянув на больную и заметив, что ее грудь порывисто дышит, он проговорил:

— Если вы завтра к вечеру отсюда не уберетесь, продам я тебя, девчонка, Пронскому… Он давно на тебя зарится!

Душу раздирающий крик был ответом на эти слова. Мара, собрав остаток сил, вскочила с кровати, подбежала к дочери и, охватив ее шею руками, дико закричала:

— Проклятый! Кровь свою хочет продать!

— Замолчи, колдунья! Не моя это кровь! Цыгана своего ты до меня любила — его это отродье, цыганское! — крикнул Хованский и вышел.

Мара в беспамятстве повисла на руках своей тринадцатилетней дочери.

Этой же ночью она померла, заклиная дочь отомстить их обидчику.

— Беги к нашим, скажи — Мара прислала дочь свою, — сказала умирающая. — Тебя наши многому научат… Ты сильна будешь… Только никому сердце своего не отдавай! Ты погибнешь, если полюбишь кого, погибнешь, как твоя мать погибла… Клянись мне, что исполнишь предсмертный мой завет!

И девочка давала страшные клятвы и содрогалась от проклятий, воплей и стонов умирающей матери и вместе с ней проникалась непримиримой ненавистью к тем, кто отнял от нее любимую мать.

Боярин не велел хоронить цыганку по христианскому обряду, заявил кому следовало, что она была колдуньей; ее зарыли где-то за городом, как зарывали всякую голь воровскую.

Марфуша, безутешно рыдая, опять валялась у отца в ногах, испрашивая позволения похоронить мать на кладбище, но он отказал в этом и прогнал от себя дочь.

— Смотри, боярин! — сверкнув на него глазами, проговорила девочка. — Смотри, как бы тебе худо не было!