Опасный дневник - Александр Западов

Лукин почтительно поклонился мальчику.

— Игра, — ответил он, — вот где молодые люди тратят время и деньги в позорном мотовстве и приходят в бедность, от бедности — в крайность, а от крайности — в дела предосудительные, навлекающие вечный стыд не только им, но и всем родственникам. И я стараюсь, чтобы эти люди исправились, для чего им полезны будут наставления добродетельных девиц, их возлюбленных. Об этом и говорит моя комедия.

— Средство недурное, — посмеиваясь, заметил Никита Иванович, — но для всех ли зараженных картами оно доступно? Сколько у нас таких девиц есть, какую вы показали?

— Не спорю: мало, и очень мало, — с готовностью согласился Лукин. — Но мы должны ожидать умножения их числа, потому что воспитание человеческое у нас давно уже началось, а что девиц не много еще воспитано, в том родители небрежные виноваты.

— У вас в комедии, — сказал Тимофей Иванович Остервальд, — выведен слуга мота Василий, который лучше барина все дела его знает и за ним как родной отец смотрит. Таких слуг нет и не бывало. Это вы не из жизни взяли!

— Что за беда? — возразил Лукин. — Василий для того мною и сделан, чтобы произвести в народе ему подобных. Он будет образцом, как примерный русский слуга. Совестно смотреть, что во всех переводных комедиях слуги бездельники, господ обманывают — и без наказания остаются.

— Но к чему же вдруг преподали вы столь избранное нравоучение для подлого рода слуг? — спросил Остервальд.

— Чтобы очистить оный от подлости и научить усердию к господам и честным поступкам. — Вот тебе на! — сказал Никита Иванович. — Разве не знаете вы, что слуги никаких книг не читают?

— Неправда! — возразил драматург. — Очень многие читают, а есть и такие, которые и пишут. Мыслить же все люди могут, потому что каждый с мыслями родится, кроме дураков и вертопрахов. И напрасно мнимовластный судия в наших словесных науках присуждал меня из города выгнать за мои пьесы. Нет у него на то права, и ни у кого нет! Я пишу для пользы единоземцев, в свободное от службы время…

Никита Иванович не мог сдержать смех.

Лукин умолк.

Великий князь, кивнув на прощанье головой, вышел из ложи.

«Мнимовластный судия», о котором говорил Лукин, был Александр Петрович Сумароков. Манеру Лукина переделывать иностранные пьесы он порицал, уверенный, что таким способом нельзя создавать национальную драматургию.

Путь к ней, думал он, должна открывать трагедия.

По назначению своему трагедия — так вместе с другими драматургами эпохи понимал ее Сумароков — занималась особами царской крови, от которых зависели судьбы государств и народов. Ошибки правителей создавали подлинно трагические конфликты, неверный шаг какого-нибудь монарха колебал безопасность отечества. Любовная страсть повелителя получала всеобщий интерес, ибо от ее исхода зависело благополучие страны — на сцене, как и в жизни. Дела и чувства частных лиц такого значения не имели, и углубляться в них, казалось, не стоило. Позднее такой взгляд на задачи драмы и вообще литературы был назван классицизмом.

Такова была драматургия Корнеля, Расина, Вольтера — любимых писателей Сумарокова. Но их опыт переставал быть для него только традицией.

Жизнь, которую знал Сумароков, сначала ограничивалась стенами Сухопутного шляхетного кадетского корпуса — наглухо отгороженной от житейских впечатлений дворянской школой. Оттуда он вынес мысли прочитанных книг, дополненные собственными раздумьями. А затем Сумароков столкнулся с жизнью придворной, став генеральс-адъютантом графа Алексея Григорьевича Разумовского, некоронованного мужа императрицы Елизаветы Петровны, и правителем дел в лейб-компании — буйном и пьяном отряде ее телохранителей. Двор он изучал ежедневно. Окружение Елизаветы и Разумовского, включая бесшабашных поручиков-гренадер, — среда, в которой Сумароков проводил свое служебное время. На его глазах уже не раз сменялись царствующие особы, и он знал, как это происходит, чьими руками добываются короны и чем расплачиваются за них.

Вместе со своими учителями и современниками Сумароков считал человеческую природу исторически неизменной, полагал, что во все времена люди думали, чувствовали, действовали одинаково. Обстановка событий поэтому была несущественна. Драматург передавал основное, ведущее — борьбу идей, столкновения между разумом человека и его чувствами, между его обязанностями перед государством и личными влечениями.

Сумароков написал трагедию «Хорев», а вслед за нею — «Гамлет», взяв основу ее у Шекспира, прочитанного во французском переводе. На очереди были «Синав и Трувор», «Артистона», «Семира».

Ставить эти пьесы было негде.

Сумароков начал создавать русский театр.

Царь Петр в начале века пригласил в Россию немецкую труппу и отдал в актерскую науку два десятка купеческих детей и подьячих. Он желал увидеть спектакли, прославлявшие государевы труды и победы над шведами, пьесы без шутовства, полезные для тех, кто их смотрит, пусть таких людей пока и не много.

Приезжие немцы старались угодить монарху, но ничего путного подготовить не смогли. Театра не вышло, и Петр к нему охладел.

Однако интерес к театральным зрелищам был пробужден. Спектаклями увлеклась сестра царя Наталья Алексеевна, а потом и вдова царского брата Прасковья Федоровна. Пьесы разыгрывали ученики доктора Бидлоо в московском госпитале. Библейские сюжеты школьных драм чередовались в их репертуаре с интермедиями в духе народной сатиры скоморошеских представлений.

Позднее возникли недолговечные труппы любителей из числа подьячих, придворных служителей, солдат. Они играли для ремесленников, купцов, мелких чиновников, — словом, для горожан, — инсценировки популярных рыцарских романов, перемежая действия больших пьес сценками грубоватых и смешных интермедий, или, как их еще называли, междувброшенных действий.

При дворе в царствование Анны Ивановны бывали спектакли немецкой труппы Каролины Нейбер и французской — Сериньи, ставились пьесы Корнеля, Вольтера, Мольера.

Кому же играть новые трагедии? Иностранные труппы для того не годились. У них контракт, свой репертуар, и русские стихи учить актеры не будут.

Сумароков вспомнил о корпусе. В его время кадеты, обучавшиеся у танцмейстера Ланде, иногда приводились во дворец исполнять балетный дивертисмент в итальянских комедиях. Однажды группа кадет, занимавшихся французским языком, разыграла трагедию Вольтера «Заира». Зимой 1748 года ее повторили во дворце.

Сумароков побывал в корпусе. Он встретил старых преподавателей, почтительно его узнававших. О службе его генеральс-адъютантом у Разумовского было известно, как и то, что императрица любит театральные представления. Сумарокову разрешили обучить кадет и разыграть трагедию.

Охотников явилось много. Сумароков прочитал им свою трагедию «Хорев», распределил роли — женские тоже достались юношам — и приступил к репетициям. Кадеты очень старались, автор и режиссер учил их со страстью и довольно скоро признал, что спектакль готов.

Трагедия «Хорев» была сыграна в корпусе, а затем и во дворце, всем понравилась. Вслед за нею Сумароков поставил с кадетами вторую свою трагедию — «Гамлет», основанную на пьесе Вильяма Шекспира. Сумароков постарался ее исправить — не все там ему пригодилось. Вслед за Вольтером он полагал, что Шекспир пишет как пьяный дикарь, не соблюдая никаких литературных правил. Шекспир может трогать сердца, но оскорбляет образованный вкус хаосом действия. В нем много и очень худого, и чрезвычайно хорошего. Сумароков постарался, как он думал, улучшить шекспировского «Гамлета».

Для этого он оставил в трагедии только одну идею: власть берут обманом, за нее борются насмерть, убивают. Все, что не было прямо связано с этой темой, он беспощадно отсек. В пьесе не стало Фортинбраса, Лаэрта, Розенкранца, Гильденстерна, актеров, могильщиков. Взамен возникли наперсник Гамлета Арманс и подруга Офелии — герои разговаривали с ними, излагая свои взгляды и сообщая зрителям о причинах своих поступков. Трагедия пронизалась единством действия, а действие было таким: месть принца за убийство короля-отца, совершенное матерью и царедворцем Полонием. Новый король Клавдий — отъявленный злодей. Добившись трона, он хочет умертвить своих бывших союзников и взять в жены Офелию.

Гамлет у Сумарокова лишен колебаний, нерешительности, раздумья и устремлен к одной цели — им владеет жажда мести. Он любит Офелию, но знает, что ее отец Полоний участник злодейства, и выбирает между необходимостью убить его и сознанием несчастья, которое будет причинено Офелии. Об этом он рассуждает в монологе вместо решения вопроса «быть или не быть?». Как и у Шекспира, монолог пришелся на третье действие:

Что делать мне теперь? Не знаю, что зачать.Легко ль Офелию навеки потерять!Отец! Любовница! О имена драгие!Вы были счастьем мне во времена другие…

Гамлет хватается за шпагу, желая покончить с собой. Выбор мучителен. Умереть просто, но что будет с тем делом, которому ты обязан служить на земле? Эта мысль останавливает Гамлета. Он сознает свои земные обязанности и не может пренебречь ими. Так велит ему сыновний долг, этого требуют государственные интересы.