Бандитская Одесса. Бандиты времен стагнации. - Виктор Файтельберг-Бланк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это было одно из первых незапланированных явлений советской действительности — увлечение трюками молодого красивого существа, влюбившегося в прелестную полуодетую (нет, никакой эротики!) девицу, чтобы затем появиться под нелепые ужимки на улицах огромного Нью-Йорка.
Такое послевоенное (и тоже трофейное!) чудище, говорят, обеспечило отечественному прокату половину годовой запланированной выручки, а главное — стало ступенькой к другим вольностям нашей жизни. Оно освободило наши нравы — в поведении на улицах, в одежде, даже в словечках молодежи, которой полюбился этакий фривольный стиль.
Конечно, поначалу было забавно видеть кривляние молодых людей, которые упорно не следовали советским образцам жизни, но еще не выработали свою житейскую манеру, достойную настоящего подражания. Удивительно ли, что такая неустойчивая мода захватила и Одессу, которая издавна славилась оригинальными формами жизни, заимствованными благодаря «тлетворному влиянию», как казенно говорилось тогда о Западе?
Одним из самых заметных стиляг был некий Эдик Баренбойм. Под влиянием пресловутого Тарзана он получил даже прозвище — Эдик-Тарзан. Парень вроде бы незамысловатого происхождения — из семьи одесских артельщиков (отец — мастер пуговичного производства), без особого образования. Державшийся скромно с девушками, он больше тянулся к спорту: вертелся на снарядах, любил плавать и бегать. Это выработало в нем своеобразный стиль поведения — он ходил, далеко выбрасывая ноги и слегка покачиваясь, внешне походил на боксера. Держался одиноко, не заводя тесных компаний. Любил опрятно одеться, носил модную прическу. Словом, в нем потенциально сидел тот тип, из которого и выработался со временем настоящий стиляга.
Чем, собственно, отличался Эдик-Тарзан, когда стал появляться в центре города и привлекать к себе внимание? Хотя бы такой выходкой, позаимствованной от того же кинематографического Тарзана: он забрался на высокое дерево на Дерибасовской и… прыгнул с него, немного побившись. Ясно, что это придало ему известности — о нем заговорили, больше со смехом. Будь он более расторопным и говорливым, это, наверное, создало бы ему громкую славу неотразимого «бендеровского» типа. Но парень довольствовался этим — прыжком по-Тарзаньи. И в этом качестве как бы застыл.
Тогда «вся Одесса» по вечерам собиралась в Центральном гастрономе, где справа от входа испытанные остряки окружали миловидную блондинку — продавщицу шампанского на разлив. Хотя там же, в соседнем отделе, продавались прекрасные грузинские вина, вроде саперави или даже хванчкары (почти, как в самой Москве!). Отсюда толпа, набравшись всего веселящего, расползалась по своим тропкам — кто мимо Гриши-Соловья из медина, кто возле Григория Брацлавского, красавца из статистов Русского театра (где остряк Маккавейский раз спросил того по поводу его длинного носа: «Кто его вам приделал?»). Кто-то держался неутомимого сплетника Юрки Владимирского, который выдавал любую новость о филармонии или закулисных делах. Там еще вертелся мрачноватый графоман Марик Бардин с потугами на «железную прозу» и даже великий шахматист Ефим Геллер — до его отъезда в столицу. Одним словом, не говоря уже про безвестную мелкоту, там было вокруг кого потолкаться допоздна, особенно если туда наведывалась уже начинавшая стажироваться на местном телевидении неподражаемая Нелли Харченко.
Ну, а Эдик-Тарзан все же отличался в этой среде, как бы шлифуя свои данные. Он еще больше покачивался при походке, еще шире раскидывал свои коричневые туфли на толстенной микропоре, вызывающе не замечая даже тех девиц, которые нагло лезли к нему. Он уже успел прославиться под пером местных фельетонистов Пиковского и Лобкова, которые не удержались и сопоставили его с откровенным спекулянтом киношными билетами по ими же придуманному прозвищу Мамбо-итальянец. Как бы в противовес этому появились прямые подражатели Эдику Баренбойму — вроде некоего Горика, тоже особенно не блиставшего остроумием, но зато точно повторяющего все повадки этого Тарзана. К тому же на тогдашних экранах увеличился поток трофейного кинопродукта, преподносившего образцы поведения на западный манер. Дошло даже до того, что в репертуаре джазовых оркестриков ресторанов «Волна» или «Красный» вовсю исполнялись броские песенки из пресловутой ленты американцев — «Судьба солдата в Америке», иначе называвшейся «Лучшие годы нашей жизни». И удивительно ли, что это отражалось на общем уровне культуры нашей молодежи? Кончилось все привлечением Тарзана к ответственности за тунеядство. Его обвинили в том, что он нигде не работает, ведет паразитический образ жизни. Тогда официальные органы пустились в такую крайность: на улице придирались к людям за ношение слишком яркой одежды или очень узких штанов, буквально орудуя там же ножницами или загоняя в отделения милиции особо нарушавших порядок. Именно за аморальный образ жизни был осужден сам Баренбойм, а также некоторые его последователи. Наказывались даже иные взрослые за то, что не умели воспитать своих детей…
Только в середине 50-х годов это положение стало меняться. Власти сами поняли, что загнали себя в угол, когда организовывали одно из самых массовых общественных мероприятий. Это было проведение в Москве Международного фестиваля молодежи, на который съехались молодые представители из десятков стран. Говорили, что туда были мобилизованы, кроме комсомольских организаций, резервные силы милиции и службы безопасности — свыше 20 тысяч, а по городам вроде Одессы, мимо которых должны были проезжать иностранные делегации, специально давались инструкции по части поведения молодежи, вроде обязательных выкриков: «Миру — мир!». Но можно ли было как-то удержать одесситов, особенно девушек, от выражения ярких чувств к иностранцам?!
Даже отсидевший небольшой срок Эдик-Тарзан проявил свои чувства, когда вышел в порт к судам, на которых прибыли гости из стран Ближнего Востока. Его всячески оттесняли в сторону «нужные работники», но, с другой стороны, подхлестывали окружающие девицы. Одна из них якобы отругала его за то, что стоит такой красавец, похожий на иностранца из Египта или Сирии, но никак не участвует в их торжестве. И кончилось тем, что Баренбойм был вовлечен в драку, когда с «Победы» сходили по трапу гости, которых грубо теснили оперативники: «Поскорее… к автобусам!» Неспроста он и получил удар в челюсть, пока отбивался от слишком завзятых комсомольцев… А как ему хотелось попасть в Москву вместе с многочисленными приезжими!
Не это ли и зародило в нем то желание, которое исполнилось позже. Так или иначе, Эдик-Тарзан был наказан — и жестоко. Ему не довелось больше ни прыгать с дерева, ни шаркать микропористыми туфлями по центру Одессы, ни даже прогуливаться с одной из девушек, которая раньше отругала «такого красавца, который стоит»…
Шесть лет! Это был срок, на который осудили любителя красивой жизни одессита Эдуарда Баренбойма. «Здесь ты не попрыгаешь с дерева, а будешь таскать на себе деревья…», — так поначалу успокоил новичка в зоне начальник отряда — лейтенант, под начало которого попал Тарзан. И дальше он ходил по рукам начальства — от нарядчика до бригадира, от звеньевого до «пугала» — того типа, который сам не работал, таская бревна, но умело закрывал в свою пользу наряды по количеству кубов на лесозаготовке. А когда сумел сам разобраться, кто над кем там сверху и от кого зависит свой приварок, за несговорчивость получил по скулам — да так, что долго ощущал вывороченную кем-то впотьмах челюсть…
Другое дело, что домашние, и без того намыкавшиеся с Эдиком еще в старые, «стиляжные» времена, во главе с пожилым мастером по изготовлению пуговиц, сумели найти концы у каких-то знающих кадров, чтобы похлопотать о переводе сынка в другую, более терпимую зону — «на камыши», что недалеко от Одессы, под Вилково. И там уже Тарзан кое-как дотягивал срок, пользуясь посылочками от той самой, кто раньше ругала красавца. Оказалось, она бывала в Одессе только изредка, плавая в основном на том самом судне, которое и привозило в город смуглых. Настал срок выхода на волю, и бывший стиляга совсем приклеился к Людочке, поманившей его к своему шалашу — в однокомнатную квартиру.
Говорят, тогда было не узнать чернявого парня с перекошенной скулой — бывшего прыгуна с дерева, бывшего последнего стилягу Одессы.
Впрочем, кто знает настоящие помыслы того, кто кричал по-тарзаньи?
Работа на деревообработке в мелкой артели, куда неохотно приняли бывшую знаменитость, явно не грела душу мужа той, которая бывала в море.
Однажды, видя его метания и тоску по бывшей жизни, где модно было даже прыгать с деревьев, морячка Людочка просто сказала: «Рискнем, что ли, уйдем подальше вместе?» Она предложила бежать с того судна, на котором должна была уходить в очередной рейс.
