Олег Рязанский - Алексей Хлуденёв

— Володимер ныне и ворон не пугает. Какой от него опас, коль его ветром шатает? Дать ему волю — пусть порадуется солнышку!

Теперь все лица обратились на князя. Олег Иванович невольно отер платом внезапно вспотевший лоб. Пренебрегать мнением большинства он не привык, но и судьбу Владимира, супруга его дочери, следовало решать разумно, без горячки и по христианским меркам.

— Пусть Володимер самолично попросит о помиловании, — молвил он. Пусть покается…

Бояре зашевелились, задвигали посохами, закивали, соглашаясь. Всем пришлось по сердцу решение князя. Павел Соробич не удержался от похвалы:

— За эти шлова, княже, люб ты нам. Что ж, пущай Володимер покаетша!

— Так, так!

— По-православному!

Олег Иванович отпустил княгиню Пронскую и послал Каркадына со стражниками за узником.

Через час в повалушу ввели переодетого в чистый кафтан Владимира Пронского. Он стоял среди палаты худой, постаревший, с сухоточной кожей на лице. Чуть ли и не пошатывался. С тех пор, как он был взят в полон, и его, скрученного веревками, везли в Переяславль Рязанский, Олег не испытывал ни нужды, ни желания видеть его. И когда ему докладывали, что пронский узник болен, немощен, он только злорадствовал: "Пусть подыхает, собака!" А теперь, увидя Владимира лицом к лицу, Олег почувствовал, что в нем что-то умерло. Умерла в нем жажда мести. Недавний ворог являл собой жалкое зрелище, несмотря на то, что держался гордо: выставил вперед бороду и щурил глаза. Он, видно, решил, что его привели с целью унизить.

Перед тем, как пришли за Владимиром, он вздремнул в тюремной избе на лавке, и снился ему Пронск об летнюю пору. Снились деревянные крепостные стены с башнями, глубокие овраги и рвы с мостом, излучина реки Прони и зеленый луг за нею. А по лугу скачет на гнедке сын Ваня в алом плащике. За ним — конное войско, и Ваня кричит: "Отомстим, отомстим!.." И сладостно было отцу видеть своего сына вот таким доблестным, таким воинственным, несомненно, ведшим рать на Олега Рязанского…

Сон был прерван грубым стуком и окриком. Стражники уже давно с ним не церемонились — обращались как с простым смердом. Подталкивали его, пошумливали, поторапливая с умыванием и переодеванием. Жалко ему было прерванного сна, и посему вид у него был недовольный…

— Признаешь ли ты за собой вину, дерзнув на великий рязанский стол? вопросил Олег Иванович.

— Нет! — отрывисто ответил Владимир Дмитрич.

Взгляды князей встретились: пронского — колючий, но и затравленный, рязанского — укорный, сожалеющий.

— И не покаешься, стало быть?

— И не покаюсь!

Бояре всгоношились. Первым не выдержал Софоний Алтыкулачевич, вскочил:

— Ах ты, пес! А я ещё за тебя тут вступался… Да ты понимаешь ли, что твоя жизнь на волоске?

— На кол его! — предложил Глеб Логвинов. — Горбатого могила исправит!

— На кол, на кол… — раздалось ещё несколько голосов.

Жестом руки Олег Иванович велел Софонию Алтыкулачевичу сесть, а остальным — помолчать.

— Давайте-ка послушаем полонянника. Коль не хочет повиниться, стало быть, на то есть причина. Докажи нам, Володимер, что тебе не за что повиниться, и будешь отпущен с миром.

Узник смотрел недоверчиво — не верил в возможность того, что ему могут дать волю лишь ввиду одних доказательств. Но и как тут было не попробовать доказать им свою правоту? Ведь столько об этом думано-передумано и столько за эту правоту было отдано сил и жертв…

— Что ж, докажу, коль тебе дорога истина не на словах, а на деле. Вспомни, чему учил киевский князь Володимер Мономах ещё двести пятьдесят лет назад в своем Поучении?

— Чему же? — поощрительно улыбнулся Олег Иванович. Он любил важные беседы, давно уже слывя среди русских князей как один из самых достойных собеседников.

— А тому учил мудрый Володимер Мономах, что все мы русские князья, братья. От одного корня — Рюрика. Все мы равны. Так почему же я, князь Пронский, должен быть у тебя под рукой. Почему не наоборот?

Старая песенка. На этом оселке столько было посечено голов! Столько пролито крови! Старая, но и неотменяемая. И как ни скучно было об этом рассуждать, а приходилось.

— Верно, Мономах горячо отстаивал мысль, что все князья — братья, сказал Олег Иванович. — Правда, в этом он не был первым. Еще задолго до Мономаха русские летописцы в "Повести временных лет" стояли на том же. Не тако ли?

— Тако.

— А теперь вернемся к тому, чему учил Мономах. Он учил, что князья, как и братья, делятся на старших и молодших. Старший уважает право молодшего: оберегает его от насилия со стороны всяких ворогов. Молодший выполняет свою обязанность перед старшим — встает под его руку в нужный час. Только так и никак иначе обеспечивается истинное братство. Ты же, Володимер Дмитрич, нарушил это правило. Гордость обуяла тебя — ты решил, что сам должен быть старшим, а я у тебя — молодшим. А почему ты так решил? Потому что с Москвой снюхался. Она тебя и сбила с панталыку.

— Я и без Москвы знал, что я должен быть старшим князем, а не ты.

— Никто не помешает тебе доказать, что не я, а ты должен быть старшим.

— К тому и веду. Мы с тобой внуки князя Александра Михайловича Пронского, убитого рязанским князем Иваном Коротополом. Вспомни, кто отомстил за нашего деда? За смерть деда отомстил мой отец. Он привел из Сарая отряд татар и изгнал убийцу из Переяславля. Правда, с помощью твоего отца. Но на престол сел все же мой отец. К сожалению, вскоре он умер, и тогда, пользуясь моим малолетством, на стол сел твой отец Иван Александрович. Когда же умер и твой отец, то на стол сел ты, а не я, хоть именно мой отец первее вокняжился после изгнания Коротопола. Теперь скажи мне, по какому праву ты, а не я, вокняжился на великом рязанском столе?

В рассуждениях Владимира Дмитрича не было учтено одно — движение жизни. В какой-то небольшой срок на Руси так называемое лествичное право, которое предусматривало право наследия от брата к брату, было сменено правом наследия от отца к сыну, более простым и удобным, позволявшим избегать распрей среди князей. Однако пока ещё не все были согласны со сменой одного права другим. Для утверждения нового порядка нужно было ещё время. И кому было выгодно — хватались за старое. Владимиру было выгодно держаться прежнего, лествичного права…

— Я вокняжился по праву наследования престола от отца к сыну, ответил Олег Иванович. — По этому праву я и получил ярлык на великое Рязанское княжение от царя Джанибека Доброго. А тебе было отказано в ярлыке, хотя и ты ездил к Джанибеку на поклон с дарами.

Владимир упрямился:

— Джанибек дал тебе ярлык за богатые подарки, а не по праву. Мои-то подарки были победнее…

— Жаль, Джанибек давно умер. Не то спросили бы у него, за подарки ли он дал мне великое княжение либо все же по закону.

Бояре засмеялись. Владимир Пронский смотрел на них исподлобья, затравленно…

— Ну, а теперь, Володимер Дмитрич, объявляю тебе волю, — сказал вдруг Олег Иванович.

Пленник опешил; не веря сказанному, мотнул головой, как бы стараясь стряхнуть с себя некое наваждение. Опасаясь подвоха и унижения, смотрел в глаза врага-соперника пристально, — нет ли в них бесовских огоньков? Бесовщины не приметил. Олег смотрел на Владимира по-доброму, открыто, серьезно.

— Но только впредь козни не чинить! — предупредил со строгостью и, встав с кресла, не побрезговал прикоснуться к его плечам.

Владимир не выдержал лавины обрушившегося на него великодушия, отвернулся. Плечи его затряслись…

Пронского князя увозили в крытом возке. Возок сопровождали шестеро верхоконников. Двое стражников стояли на запятках саней. Старший, Каркадын, сидел в возке рядом с Владимиром, но несколько отодвинулся от чахоточного.

Когда в слюдяном окошке завиделся курган Чертово Городище, о котором рассказывались небылицы (будто там живут нечистые), татарин обратился к Владимиру:

— А что, верно ли, будто встарь, в языческие времена, на кургане стоял идол по имени Проно, и идол тот был богом прончан?

Владимир отвернул ворот ферязи, покосился на соседа.

— Тут — черта пронской земли, грань. Название кургана не от слова "черт", а от слова "черта". Быть этой черте завсегда! Никогда, ни ныне, ни завтра не проглотить Переяславлю Пронска!

"Ишь ты!" — подумал Каркадын.

Вскоре возок разминулся со встречным обозом. Пронские крестьяне везли на запряженных в розвальни бокастых лошадях покрытые рогожами мешки. Свернув с дороги и слезши с саней, низко кланялись возку и вооруженным мечами верхоконникам. Когда возок удалился, один спросил другого:

— Хтой-то такой важный покатил?

— А бес его знает. Невдогад.

— Уж не Володимер ли наш хворый?

— Можа и он. Бают, шибко плохой. Хоть помре дома — и то слава Тебе, Господи.

— Рано бы ему помирать.