Олег Рязанский - Алексей Хлуденёв

— Без соглядатаев?

— И без послухов.

Семен кивнул и вышел, мягко ступая ордынскими пестрыми сапогами с высоко загнутыми носками по ковру.

Князь мог быть довольным собой. Он изъявил великодушие, позволив ворогу встретиться с женой и сыном. По меркам того времени, плененный князь заслуживал за свою подобную провинность самой суровой кары. Олег Иванович мог приказать убить его. Но он этого не сделал.

И все же… И все же Олегу Ивановичу было не по себе. Узник, отец его внука, заточен в избу, опущенную в земляную яму. На стенках не просыхает плесень. Мокриц, этих насекомых, что водятся от сырости, — множество. К тому же стольник Глеб Логвинов кормил узника худо, совсем худо. Чахотка ему обеспечена… Разрешив свидание супругам, мог ли Олег Иванович предаваться утешительным мыслям о своем великодушии? Быстрыми шагами он направился в крестовую палату. Отдернув пелену, прикрывавшую лик Спаса, пал на колени. "Тебе, Господи, единому Благому и Непамятозлобному, исповедую грехи моя; Тебе припадаю, вопия, недостойный: согреших, Господи, согреших, и несмь достоин воззрети на высоту небесную от множества неправд моих…"

Молился долго, уповая, что Господь не отринет его моления.

Глава двадцать четвертая. Освобождение

Тюремный острожек — в тридцати шагах от Глебовских ворот — состоял из двух помещений, окруженных забором из заостренных наверху дубовых плах бревенчатой избы и земляной ямы с посаженным в неё срубом. В яме сидел Владимир Пронский, в избе — преступники менее опасные. А перед воротами острога стояла ещё караульная (она же колодничья) изба. Сюда-то, в эту караульную, и привели Марию с сыном.

В ожидании супруга Мария поглаживала рука об руку — нервничала. Наконец узник вошел, покашливая — в сальном кафтане, худой и бледный, грудь ввалилась… Мария бросилась ему на шею. Рыдания сотрясли её тело. Оглаживая рукой (ногти на пальцах искривлены) плечо жены, Владимир бормотал: ну, свет, не плачь, успокойся, я жив, и вы с Ваней живы — и слава Богу, могло быть хуже…

Глядя на них, Семен Каркадын и двое стражников покачали головами.

— Оставим вас на часок, — сказал Семен. — Никто не будет мешать вашему свиданию. Так повелел, смилостивясь, государь…

Стражники вышли. Усадив между собой княжича Ивана, супруги стали обсуждать свое положение. Было ясно, что Владимиру не выжить, если не найти способа выйти на волю. Он и кашлял и кровохаркал, и у него болело в груди, и был он просто слаб.

— Ударю челом отцу, буду умолять его дать тебе волю, — сказала она.

Владимир отер ладонью сухоточный лоб.

— Не унижайся понапрасну. Этот хорь не выпустит меня.

— Хорь? — Мария испуганно оглянулась. — Был бы хорь — не разрешил бы нам свидеться. А отец разрешил. Недаром его любят в народе.

— Все равно он хорь. На Руси издавна заведено: провинившихся знатных людей заточают во дворы знатных же. А Ольг бросил меня в земляную яму. (Владимир закашлялся.) Как татя с большой дороги. Кто же он после этого?

— Так ить и вина наша перед ним большая…

— Тогда пусть убил бы сразу, а не мучил.

Мария настаивала:

— Дозволь мне обратиться к отцу с челобитьем о прощении тебя.

— Ему мало будет твоего челобитья. Он захощет моего унижения. Но я ни за что не встану перед ним на колени, не повинюсь, не покаюсь… Лучше подохну, чем сломаю перед ним спину!

— Даже ради нашего сына не повинишься? — Мария была огорчена.

Владимир погладил Ваню по головке, вздохнул. Потом стиснул зубы.

Желваки на скулах вздулись и закаменели.

А Мария все убеждала его и убеждала в том, что ему надо повиниться перед Олегом Ивановичем и покаяться. Только покаяние, только признание своей вины могло спасти ему жизнь. Когда стражники вошли, Мария встала, прильнула к мужу. Стражники ждали. Мария не отпускала от себя супруга. Один из стражников боязливо тронул её за руку, говоря: "Свидание кончилось". Она не отпускала мужа. Тогда другой стражник грубо потянул его за собой. Мария перекрестила Владимира и, сопровождаемая Семеном, вышла из караульной.

— Отец, смилуйся… Прости моего супруга и дай, дай, дай ему волю…

В своем челобитье, мягком и настойчивом, Мария была трогательна.

Смотрела на отца с надеждой и испугом. Боялась — разгневается. На сей раз князь был в окружении княжича Федора и нескольких бояр. (Княжича Олег сажал рядом с собой, чтобы вникал в государевы дела).

— Что ж, бояре, давайте обмыслим челобитье княгини Пронской, — сказал князь.

Князь пребывал в полосе довольства. Многодневная свадьба сестры Настасьи и мурзы Салахмира отшумела, и свадьба удалась на славу. Гостей было множество. Одних князей было десятка два — муромские, мещерские, карачевские, козельские, новосильские, оболенские, смоленские, тарусские… А с ними их семьи. Татарских вельмож из Золотой Орды понаехало дюжины две. В дни свадьбы Олег Иванович щедро одарял ближних вотчинами, конями, мехами; нищих — деньгами; тюремных сидельцев — гостинцами. Свадебные столы ломились от закусок. Хмельного меда и бузы было море разливанное. Много было различных потех и игр. Скоморохи спускались со Скоморошьей горы в град большими толпами с медведями и собачками.

Великодушие сочилось из князя готовностью простить и прощать всех и вся. В эти дни князь ни к кому не испытывал ни капли зла и неприязни. В какой-то момент он даже пожалел, что не пригласил на свадьбу княгиню Пронскую с княжичем Иваном. Было это сразу же после венчания молодых в кафедральном соборе Бориса и Глеба. Под впечатлением того, как сам епископ совершал обряд венчания и митра на его голове сверкала и переливалась драгоценными каменьями при свечах, и как молодые, светясь внутренним светом, крестились и преклоняли колена, и целовали образ, — под впечатлением всего этого торжества и благолепия вышли из храма, и слуги по приказу князя стали пригоршнями разбрасывать нищим серебро. Вдруг раздался истошный крик, одна из нищенок упала и закорчилась. Князь и княгиня осенили себя крестным знамением: прочь, прочь беда, накликаемая кликушей!

Ему и Ефросинье подвели парадно убранных коней. Ехали шагом впереди длинной процессии, под торжественный звон колоколов. Тут-то и вспомнил князь о Марии. Шепнул жене — жалко её, она ни в чем не виновата, и надо бы пригреть ее… Та сразу опечалилась: да, жалко и ей…

И вот теперь он не отказал Марии в её просьбе вновь принять её. Его сложная натура, ожесточась в дни изгнания и теперь неторопливо высвобождаясь от бремени очерствения, все ещё держалась на каких-то запорах, препятствующих излиянию его природной доброты в отношении собственной дочери. Чувствуя, что эти последние запоры вот-вот лопнут, князь, однако, не мог пренебречь вековыми традициями — выслушать совет боярской думы. К голосу бояр он прислушивался почти с таким же уважением и благоговением, как и в отрочестве, когда, оставшись без отца, и шагу не ступал без их мудрой подсказки. Он почему-то решил, что теперь, когда его княжение вновь прочно, когда он в лице Ивана Мирославича с его воинством обрел крепкую опору, — бояре, по примеру своего князя, расточатся дождем добра и прощения. И ошибся. В ответ на его вопрос один из самых непримиримых бояр, Павел Соробич, гневно прошепелявил: "Проштить Володимера? На дыбу его!" — и пристукнул посохом. Тотчас подхватил Глеб Логвинов: "На дыбу, на дыбу!". Прочие заговорили: "Чтоб неповадно было пронским князьям зариться на чужой престол! Чтоб каждый знал, что ждет его, коль он покусится на рязанцев!"

Негодующие голоса словно камнями били по голове несчастной пронской княгини. Мария пала духом. И если некоторое время она ещё с какой-то надеждой взглядывала на бояр, поочередно, а то и перебивая друг друга, изливавших злобу по отношению к её супругу, то теперь её взгляд скользил по лицам княжеских советников с глухой безнадежностью. С такой же безнадежностью она посмотрела и на Ивана Мирославича, ещё не высказавшегося, — костистый, монголовидный лик его, как ей казалось, был отмечен печатью равнодушия, да и чего было ждать от этого татарина, который заехал1 всех рязанских бояр и стал при князе первым из первых? Конечно же, он охотно присовокупит свой голос к голосам всей думы…

И вдруг именно этот татарин взглянул на неё сочувственно.

— Ты видела супруга своими очами. Каково его здоровье? — спросил он.

— Здоровье — никудышное, — тихо ответила Мария. — Чахоткой хворает…

Иван Мирославич перевел взгляд на князя:

— И я слышал о том же от Каркадына. Хворого человека на дыбу — дело ли?

Князь испытал облегчение, ибо в душе противился ожесточенности бояр. Он попросил высказаться ещё двоих бояр, почему-то отмолчавшихся: дядьку Манасею и Софония Алтыкулачевича. Оказалось, отмалчивались они лишь потому, что, как и он, не были согласны с мнением большинства. "Живого-то мертвеца не к лицу нам тащить на дыбу", — отозвался Манасея. А Софоний Алтыкулачевич поддакнул: