Диспансер: Страсти и покаяния главного врача - Эмиль Айзенштрак

Звоню в женскую консультацию, где Иванова работала регистратором. Заведующая объясняет, что воздействовать на жалобщицу по служебной линии нельзя: она уже на пенсии, не работает. И человеческих контактов с нею нет, со всеми она рассорилась, ни с кем не здоровается. С трудом от нее избавились в свое время. А недавно она попыталась вновь устроиться на работу (хорошо же я ее вылечил на свою голову!), так ее выставили за дверь. Старшая сестра добавила: «Когда Иванова вступала в конфликт с врачом, истории болезни этого врача бесследно исчезали…».

Так. С этой стороны помощи не будет. Что же придумать? Звоню в онкоинститут. Примите, пожалуйста, Иванову. Объясните, проконсультируйте, отцепите ее, пожалуйста, от меня! А те говорят — вышлите с нею подробную выписку из истории болезни. Когда повесил трубку, сообразил: выписку ей на руки давать нельзя. Она из нее тысячу жалоб нашинкует. Значит, нужно составить бумагу и успеть их отвезти до приезда Ивановой в институт и там ее вручить кому следует. Да, задаем же мы работу друг другу!

Иванова этим летом упала, сломала плечевую кость. Я повел ее на рентген, чтобы выяснить — патологический ли это перелом (за счет метастаза в кость) или обычный от сильного ушиба. Метастаз в кость мы бы рентгеном облучили. У нее оказался обычный перелом, который уже начал срастаться, образовалась хорошая костная мозоль. (Зачем я этим интересовался? Куда полез?) Интерес профессиональный, азарт и амбиция заслонили конкретную ситуацию. Мне бы, лопуху, в сторону стать, уклониться.

Нужен очень жесткий самоконтроль. Никаких эмоций, амбиции — под замок! Кстати, амбиция тоже имеет свои корни. Я гордился случаем уничтожения рака в прямой кишке. А гордость, амбицию и петушиные перья на мою воображаемую шляпу — все это укрепили и раздули со стороны.

Когда мы разбирали данный запущенный случай рака и заполняли протокол на Иванову и когда амбулаторные врачи узнали, что больная не умерла, здравствует, сама себя обслуживает и внешне выглядит хорошо, — они чуть не прослезились. И разные прекрасные слова они говорили мне. И у меня сердце взялось горячими тисками и спазмы в горле, и тоже слезы стыдные, теплые (подальше от этого, ох, подальше!). И понесло меня на этой волне. А Иванова вскоре приходит и за глотку меня бессмысленно, остервенело. Мне бы пару таблеток тазепамчика ей. А я с амбицией: «Если вы мне не верите, не доверяете — мы вам другого врача подыщем, а если доверяете — приходите завтра на ректоскопию после подготовки». Это злобному психопату, у которого все права! А нужно иначе: по системе Станиславского!

Ходить по сцене бесстрастно не получится, освищут из лож и галерок. Но живых страданий не хватает, разорение, живу не по средствам. Экономить живое! Для самого нужного. А в другое время — изображать, обозначать условно, как на учениях по гражданской обороне. Нужна актерская техника и приемы, чтобы заменить вдохновение и порыв. Хладнокровно, технично, грамотно и расчетливо. Сохранить живое для тяжелых операций и для друзей. Живое с живыми и для живых. Не путать со смертяшкой!

И чего это я открываю Америку. Давно известно:

Хвалу и клевету приемли равнодушно

И не оспаривай глупца.

Все эти мысли, соображения, поздние раскаяния, самокритика (самокритика нам нужна!), телефонные звонки, переговоры, рефлексии и возбуждения — все это идет не изолированно, а на фоне обычной работы. Мелькают бумаги, резолюции, печати, грудные железы, животы, поясницы. И опять предписания, телефонограммы, вызовы, финансы. Вторым планом журчит дипломатия, намеки, я зондирую, меня зондируют. И снова чья-то печень бугристая из подреберья — здесь все ясно — приговор окончательный, а больной не понимает, веселый… И, наоборот, женщина-математик с огромной опухолью в животе, хотела покончить с собой, потеряла надежду. Ее мальчик 12 лет закричал: «Мама, я не хочу в детский дом!» — она раздумала, пришла ко мне. А опухоль гладкая, подвижная, вполне операбельная, а главное — доброкачественная. Я объяснил, что вся операция на полчаса. Она сказала: «И это все?! Так чего же я…».

Темп нарастает. Лопнула балка в служебной машине, шоферу нужно помочь (кое-чем, кое-где), меня ждут эндолимфатические инфузии, обход, родственники, бумаги. Электрик напился, в кислородные коктейли не идет кислород, в типографии наши бланки уже готовы, а денег в бухгалтерии нет. Больная убежала из стационара, дома съела что-то нехорошее — острые боли в животе, вызвали скорую, и ее доставили в хирургическое отделение. Срочно позвонить, а то они, чего доброго, в живот залезут.

Участковый врач заподозрил опухоль у старухи на окраине города (улица Дачная). Требуется консультация. Сегодня! Но балка в машине лопнула, а общий гараж машины не даст. Звонок Сверху — просят посетить еще одного больного. Нужно подготовить списки совместителей. Пришла женщина на ректоскопию, уже два часа ждет. Больной из палаты приходит на душевный разговор, вольготно усаживается в кресло и подробно рассказывает свою жизнь. Озабоченно верещит завхоз, попискивает секретарша, сестра-хозяйка мурлычет загадочно и тревожно, как всегда.

А вот еще одна фигура в белом халате метнулась, к уху прилипла, шепчет: «Потеряли пятьдесят бланков больничных листов». Все в сторону: холод в желудке, жар на щеках. В каждой строке бланка три дня нетрудоспособности, четыре строчки на листе —12 дней. 50 бланков -600 дней, 600 освобождений от работы с оплатой по соцстраху. «Шестьсот дней, — говорит рентгенолог, — почти два года нетрудоспособности. А сколько это лет тюрьмы?»— мрачно шутит он и близко к истине. Вызываю заведующую, старших сестер: «Ищите!». Они открывают сейфы, поднимают гроссбухи, считают бланки, пишут номера. А я ухожу на обход. И странное дело — тоска и апатия исчезают. Грохочет военное детство сорок второго года, и гремят не сломленные оркестры. Письмо Ивановой — невинная голубая точечка на моем багровом горизонте. Я шучу вдохновенно и весело, и женщины хохочут в пятой палате. Только губы сухие, и стучат виски, и пальцы сводит. Но тут открывают дверь и радостные кричат: «Нашли!!! Нашли!!!». И счастье на лицах. Больные поняли, поздравляют, радуются вместе с нами… Колокольные звоны, флаги, серпантин — пришел и на нашу улицу праздник!

На волне хорошего настроения очень многое можно сделать. Так в свое время я воспользовался хорошим настроением нашего рентгенолога, и мы выложили плитку по стене главного корпуса. Там был грибок, и штукатурка подымалась сифилитической язвой. По верхнему краю плитки укрепили заранее приготовленные наборы картин. Эти наборы мы составили из купленных в магазине репродукций, которые наклеили в ряд на плотный картон, одели в длинную рамку, и под стекло. Получился как бы единый многоплановый фриз, состоящий из шедевров Третьяковской галереи, Эрмитажа и Лувра. Стена преобразилась, заиграла, и настроение стало еще лучше. А во время работы подошел уже окосевший к вечеру электрик Вася и тоже включился: «Вы и мертвого заставите работать», — сказал он мне и принялся месить цемент.

Личный пример вообще хорошо влияет. Это не только на работе. Попробуйте остановиться на улице и залезть в капот автомобиля. Обязательно соберутся незнакомые люди. Одни будут советовать и цокать языками, другие обязательно помогут. А на работе среди знакомых, среди подчиненных такие вещи проходят еще лучше, чем на улице. Руководителю нужно начать что-то самому, только серьезно, и сразу же обрастешь последователями. А ведь это гораздо легче, чем заставлять, надрываться, составлять списки, поощрять и наказывать. Проще, приятнее, эффективней. Еще одна модель, прием (или отмычка?).

Однажды на субботнике я предложил сделать кирпичную пристройку к стене главного корпуса. Одну стену мы при этом выгадывали, а тремя остальными можно было отгородить уютную комнатку для изготовления и раздачи кислородных коктейлей с настоями лечебных трав. Кирпич и раствор привезли заранее. Наш кочегар Тимоша был отличным каменщиком. У нас он работал только зимой (на отопительный сезон), а весной подавался на шабашку — строил кирпичные дома до самой осени. За ним стояла очередь заказчиков, он был мастер высокого класса, о нем ходили легенды.

На работу кочегар приезжал в новеньких «Жигулях»: рубли он забивал хорошие. И, как сельский человек, этого не скрывал, даже немножко бахвалился. Самостоятельный был мужик. А сам тучный, округлый, чуть спящий, основательный и неспешный. Отношения у нас были уважительные, то есть он меня уважал как специалиста, а я уважал его.

Особенно хорошо, по его словам, строить вдове. Она и накормит, и приголубит, и деньгами не обидит. Хороший сезон, ежели у вдовы. Какой-то он был и гладкий кот, и трудолюбивый, и добрый, но и сам себе на уме.

Собственно, этот субботник я и затеял в расчете на него: начнем ковыряться с кирпичами, он, конечно, не выдержит, полезет — тут мы его и используем. Замесили раствор, начал я кирпичи класть впервые в жизни. Ерунда получилась. Раствор проливается или комкается в дурацкие лепешки, а кирпичи скользят, расползаются, как живые. Расчет мой не оправдался: Тимоша не подошел, даже не оглянулся. Очевидно, я в роли каменщика оскорблял его эстетические чувства. В этом состоянии схватил кочегар метлу и где-то в глубине двора начал что-то подметать. Пришлось его подозвать специально: «Видишь, Тимофей, у меня ничего не получается, квалификации не хватает, надо бы помочь…».